– Почему ты не можешь режим наладить? Вот йоги просыпаются в пять утра, а ты ложишься в это время!
А вот и нет! Вчера я легла в полчетвертого.
Мама свято верила в спасительную силу холодного душа, прогулок на загазованном московском воздухе и бумажки с режимом дня, все мое детство провисевшей на холодильнике. Может быть, поэтому я и выбрала профессию, где соблюдение режима не было профессиональной доблестью.
– И курила, наверное, да?
– Немного.
Вчера мы болтали с Ленкой до трех, и я успела изничтожить пачку.
– Валера, подойди, поговори со своей дочерью!
Папа сейчас сидел где-нибудь на кухне, допивал чай и готовился закурить, пока мама не видит. У нас с детства был молчаливый сговор – мы игнорировали мамино расписание, валялись до обеда, меняли лыжную прогулку на поход в магазин, а вечером резались в шахматы. Это продолжалось до полуночи, пока не приходила мама и не завершала блиц-турнир призовой разборкой.
– Ребенку давно пора спать! А ты, Валера, как отец, не должен потакать!
Год назад я сняла квартиру, вырвавшись с боями из теплых родительских объятий, и теперь воздействовать на меня можно только точечно и исключительно по субботам. Семейный обед в выходные – на этих условиях я была отпущена на вольные хлеба.
– Твой отец не слышит, он тоже только что встал!
– Мам, ну сегодня хотя бы не ругай его.
Сегодня мы отмечали выход папиной книги – «Инженерные приложения теории случайных процессов».
– Как думаешь, котлеты сделать? Вы же с отцом любите котлеты. Или опять скажешь, что не ешь?
– Мамочка, ты сама решай.
– Я Марину позвала. Ты Свете не звонила?
– Нет, мам, не успела.
Марина Олейникова была старинной маминой подругой, еще со времен законспирированного химического НИИ, в котором они проработали лет двадцать пять. И жили мы в одном доме – серой кооперативной кишке, отстроенной в конце 70-х. Со Светкой, ее дочкой, я ходила в одну школу и дружила с первого класса.
Светку я не видела уже два месяца. С Олейниковой мы теперь не совпадали по времени – когда я приезжала с работы, в половине окон уже не горел свет и Светка, жившая по расписанию американского табачного гиганта, давно спала. В 7.30 выспавшаяся Олейникова уже приступала к своим сигаретам, а я едва успевала доехать до конторы к 11.00, удивляясь каждый раз, как у меня получается одновременно спать и рулить.
– Может, оливки еще открыть? Или маслины? Как ты думаешь?
– Мам, я куплю колбасу по дороге.
– Ты, как отец, никогда не слушаешь! Ладно, просыпайся. И смотри, не опаздывай, – все в четыре придут!
Я рухнула в кровать.
Черт! Проспала! Я металась по квартире в поисках образа. У нас бы сказали – look. Всю неделю я завешивала стулья снятыми впопыхах свитерами, джинсами и блузками, и теперь наступила расплата за легкомыслие: все, что я находила, оказывалось мятым или требовало дозы «Ариэля». Вид, то есть лук, был плачевный. Мои собственные вещи мне мстили – за то, что я слишком много внимания уделяла неродным, тем вещам, которые приносили в журнал, чтобы снимать в них звезд, и которые я облизывала, проверяя подписи под их, звезд и вещей, общими фотографиями: Ингеборга Дапкунайте, платье Salvatore Ferragamo, туфли Marni, Екатерина Гусева, пальто Hussein Chalayan, кардиган Burberry.