Схоронили мы его хорошо – никто не плакал.
– То есть как не плакал? – удивился я. – Разве не было жалко?
– Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, – отвечал невозмутимо удэгеец. – Если кого убьют, нельзя плакать: плакать – значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять.
Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.
– Так и женился я на невестке, – продолжал он монотонным голосом. – Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое – Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая – «Жалобы девушки» называется. Я хорошо тогда ее играл.
– А из чего делают кингуласти? – спросил я Даяна.
– Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.
Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы – все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги.
– Стой! – остановил я Даяна.
Он прервал свою мелодию.
«Улю-лю-лю-лю!» – доносился с минуту из тайги невнятный призыв.
– Что это?
– Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку, – ответил Даян.
Странная перекличка удэгейской трубочки и таежной совы длилась несколько минут.
– Как же вы жили? – спросил я Геонка.
– Жена тоже мучилась, будто виноватой была. Ходила она сгорбленной, хмурой, все говорила – помру скоро. И правда, как все равно чуяла смерть. Напорола весной ногу о сук и умерла от заражения крови. Оставила мне сына.
– А где же Тотнядыга?
– На Хору живет. За нее двадцать пять соболей заплатили. Семья у нее большая. Муж – хороший охотник.
– Значит, она счастлива?
– А как же, довольна. Живут хорошо, муж не пьет.
– Ну, а любовь?
– Какой любовь? – переспросил недовольно удэгеец. – Любовь, когда молодые бывают, а старым зачем любовь? Старым семья нужна.
Разговор на этом прервался. Даян курил и сердито погонял лошадь, а я думал о том, как он твердо и просто ответил на такой вопрос, о котором написано много романов и драм, объясняющих, но часто не разрешающих его.