– Я уверен, что уже сейчас наши немецкие друзья ощущают некоторые трудности. Недостаток людской массы.
– Для опытов?
– Может быть. Хотя, если честно, мне это больше всего напоминает жертвоприношения. Как у майя или ацтеков. Вы ведь знаете об этих древних цивилизациях больше меня. Почти по всей Южной Америке находят остатки каких-то храмов, городов. Это было жестокое время…
– Да уж… – вздохнул Таманский. – Хотя иногда мне кажется, что мы изрядно превзошли все народы прошлого. Если не по жестокости, то по изощренности.
– Поясните. – Ракушкин чем-то щелкнул, и пистолет из растопыренной железяки превратился в нормальное оружие.
– Жестокость индейцев была примитивна. Содрать кожу, вырвать сердце. Современные люди поставили мучение на поток. И размах, конечно, совсем не древний. Мы все время норовим угробить весь мир разом.
– Ну, не настолько уж все плохо. – Ракушкин отложил пистолет и поинтересовался: – Вы свой чистили?
– Нет. Я не умею…
– Гуманитарии, – вздохнул Антон. – Давайте сюда…
Таманский передал Ракушкину тяжелый «кольт» и спросил:
– А почему вы заговорили о жертвоприношениях?
– Немецкий прагматизм – это совсем недавняя выдумка. Как вы, наверное, знаете, Германия в годы войны крепко увязла в мистике и всяком мракобесии.
– Ну, слышал…
– Так вот, прагматиками немцы стали только после войны. А те, с кем мы имеем сейчас дело, это инквизиторское старичье, все вышли из тех времен. Старые мистики… Так что, если все это часть одного огромного жертвоприношения, я не удивлюсь. Как концлагеря, как печи…
– Да, но какая же цель?
– А все та же. – Ракушкин подцепил что-то на «кольте» отверточкой, потянул, и пистолет распался на составные части. Таманский вздохнул. Настолько дружить с техникой он не умел. – Все та же. Власть и вечная жизнь. Сколько лет, по-вашему, сейчас… ну, скажем, Зеботтендорфу?
– Не имею понятия.
– Более ста лет!
Таманский вытаращил глаза.
– Более ста, – повторил Ракушкин. – А по моим данным, старичок и на шестидесятилетнего не тянет! Вот вам и мистика, вот вам и мракобесие…
– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать? Вы же сами только что…
Ракушкин выжидающе смотрел на Таманского.
– Ну… Про прагматизм немецкого народа и про… средневековую дикость… Что же получается?
Антон улыбнулся.
– Я не хочу сказать, что мракобесие – это научный термин, но в некотором смысле так получается. Есть факты… А факты – штука упрямая. Зеботтендорф жив и здоров. Кстати, у него нет могилы, как и у Мюллера, скажем.
– Что, Мюллер тоже жив? – Таманский округлил глаза.
Антон вогнал в ствол «кольта» шомпол. Некоторое время потаскал его туда-сюда.