Но человек, по счастью, — царь природы, а следовательно, он может произвести свои расчеты с карандашом в руке и сообщить о выводах не прямо в лоб, а шепотком, двумя-тремя намеками, быстрым взглядом, кивком головы. Эти жесты и мимика — то же самое (только в более грубой форме), что у животных и птиц — их песни и танцы, означающие угрозу, любовное томление или вызов. Теперь, может быть, станет понятней, как Лауреано Карранка, человек строгих правил, человек суровый и нетерпимый, до сих пор не примирившийся с замужеством Сары да Консейсан, выражал свое отношение к своему внуку Жоану, который ныне из милости жил у него в доме, и к другому внуку по имени Жозе Набиса, которого он тоже выделял из всех, но совсем по-другому. Мы скажем, отчего так происходило, хотя к нашему повествованию это почти не имеет касательства, но, как предписано в Евангелии, следует лучше познать друг друга. Матерью этого Жозе Набиса была сестра Сары да Консейсан, а кто отец — неизвестно. Впрочем, он лишь считался неизвестным, потому что всякий мог бы на него указать пальцем. В подобных случаях не редкость круговая порука, основанная на очевидности того, что всему свету известно, и на желании увидеть, как ведут себя действующие лица: не следует слишком строго осуждать односельчан этого парня — в деревне так мало развлечений. Таких детей оставляют на произвол судьбы, их знать не хотят ни отец, ни мать, их подбрасывают в приюты, их кладут на дорогах, их пожирают волки или монахи из обители Мизерикордия. Но счастливчику Жозе Набиса, как ни позорны были обстоятельства его появления на свет, повезло больше, и везение это выразилось в том, что у него был какой-никакой отец, были и дед с бабкой, которые мечтали о наследстве, несмотря на малую вероятность этого, и их упрямые мечты обеспечивали мальчику стол и кров в доме Карранка. С Жоаном Мау-Темпо в этом доме обращались так, словно он совсем чужой: от сына бывшего сапожника, а ныне бродяги не прибудет ни гроша денег, ни краюшки хлеба. А на другого внука, хоть он и был плодом беззаконной связи, не прикрытой впоследствии браком, старик надышаться не мог, оставаясь глухим ко всем намекам насчет запятнанной чести и преследуя цель, которую, впрочем, ему никогда не суждено будет достигнуть. Господь правду видит.
Жоан Мау-Темпо еще год ходил в школу, и на том образование его и кончилось. Дед Карранка окинул взглядом это худенькое тельце — ни дать ни взять землеройка, — в сотый раз засомневался, в кого это у внука синие глаза, тут же испуганно опустившиеся под его взглядом, и произнес приговор: Завтра поедешь работать с дядей Жоакином да старайся, смотри, а не то я тебя накажу. Работа была тяжелая, требовала сил, которых быть не может у ребенка, но пусть смолоду знает, чем будет заниматься, когда вырастет. Дядя Жоакин был жесток и груб: он оставлял его на току или в поле в шалаше сторожить урожай, а ведь такие поручения не по плечу хрупкому мальчику. А ночью он коварно прокрадывался посмотреть, не заснул ли племянник, и швырял на него мешок с пшеницей, отчего Жоан плакал, и вдобавок — словно еще нужен какой-нибудь к этому добавок — лупил его пастушьим, железом окованным порохом, и чем больше мальчик кричал и плакал, тем больше он, бессердечный, радовался. Все это чистейшая правда — оттого так трудно в нее поверить тому, кто привык к вымыслам… А Сара да Консейсан тем временем родила девочку, которая через неделю умерла.