Портрет висел над диваном. У Паши громко стукнуло сердце, когда ее глаза натолкнулись на взгляд отца. Да, вот именно таким он и был, прекрасным, молодым и… настоящим. У нее даже перехватило горло от подступивших слез – она вдруг поняла, что это подарок для нее и только для нее, и пусть другие думают что хотят.
Лишь спустя какое-то время Паша осознала, что отец на портрете не один. Он стоял возле большого глубокого кресла, в котором сидела мать. Ее поза была необычной, нехарактерной для маман, и тем более поразила Пашу. Мать сидела, подобрав под себя ноги, и темно-красный, почти черный шелк длинного платья плавно стекал на пол. Правой рукой маман опиралась на подлокотник, тонкая нервная кисть левой свободно лежала на согнутом колене, сжимая стебель белой, отливающей тусклым серебром лилии. У отца черная бабочка повисла на крахмальной груди – ясно, что он только что собирался ее снять, но кто-то его отвлек. И маман в светском платье, но совсем не в светской, а очень домашней позе головой чуть прислонилась к отцовской руке.
Паша затаила дыхание, нет, ей и в самом деле послышались звуки виолончели, просто очень-очень далеко. Только что закончился концерт, где-то еще не остыли восторги публики, а они здесь, вдвоем, тихие и молчаливые. Впрочем, нет, отец не молчал, он был еще полон музыки и сам был этой музыкой. Вон даже лилия в руках маман казалась расцветшим смычком и вторила звукам виолончели. А сама мать молчала. На ее лице застыло непонятное выражение, наверное, усталости. Усталости от людей, восторгов, внимания.
Поразительное сочетание парадности и интимности.
Паша буквально заставила себя вернуться в детскую – боялась, что кто-нибудь застанет ее в такой потрясающий момент, а ей нужно было отдышаться, прийти в себя. Когда в коридоре затопала Татьяна, Паша вихрем выскочила из комнаты и бросилась на улицу. «Сумасшедшая…» – прокомментировала та вслед и была права. Конечно, сумасшедшая, но представить, что Татьяна вот-вот обнаружит картину и скажет что-нибудь про «вескую вещь», было невыносимо. Та потом и сказала, но совсем другое:
– Николай Сергеич-то на картине молодые совсем, а Марина Андревна вроде как… умученная. Это кто же такую красоту нарисовал?
Паша тогда пожала плечами. А ведь Татьяна, проявив на свой манер деликатность, подметила точно – маман выглядела на портрете старше отца. Но это было понятно: ее писали «живьем», а отца – с фотографии, причем, судя по всему, со старой. Странное дело, художник, очевидно, польстил матери, но как-то необычно: сделал стройней, хрупче, изящней, но словно забыл про лицо. Написал как есть. И лилия… Конечно, цветок выглядел неотъемлемой, можно сказать, необходимой деталью картины, но маман почему-то терпеть не могла лилии. Как художнику удалось ее уговорить?