Однако именно благодаря своей неспособности критически относиться к человеческой натуре и к человеческому обществу, Джордж и вселял в нас радужные надежды. Когда я был ребенком, подле меня жила мама, лелеявшая розовые надежды на то, что в ее — именно в ее и ни в чьей другой — жизни должна произойти какая-то перемена: иной раз она мечтала о том, что встретит необыкновенную любовь, и всегда о том, что рано или поздно станет знатной дамой. Мечты Джорджа по своей страстности не уступали ее мечтам, разве что отличались еще большей необузданностью, но это были мечты совсем иного рода. Он искренне, всей душою верил, что люди могут стать лучше; что все на свете может измениться к лучшему; что путы и оковы прошлого спадут и, избавившись от них, мы заживем счастливой жизнью в свободном мире; что мы создадим общество, в котором будут царить мир и всеобщее благоденствие, и люди забудут о властолюбии, корысти, нетерпимости и жестокости. Искренне, всей душою Джордж верил, что это осуществится еще до того, как мы состаримся.
И я, и Джек Коутери, и остальные участники кружка впервые в жизни столкнулись с мечтами такого поистине космического размаха. Но это была середина двадцатых годов, и весь дух эпохи подкреплял убеждения Джорджа Пассанта. Воздух, которым мы тогда дышали, был пропитан оптимизмом — оптимистическими ожиданиями политических перемен во всем мире. Не только Джордж Пассант был преисполнен самых радужных надежд, когда в тысяча девятьсот двадцать втором и двадцать третьем годах мы аплодировали на площади перед муниципалитетом победе лейбористов на выборах. В те годы появились надежды и другого рода. В воздухе носились идеи Фрейда, Лоуренса, Резерфорда. А к предостережениям мы не прислушивались. Оптимизм достиг тогда своего апогея, и Джордж был живым его воплощением.
В другую эпоху он стал бы фанатичным проповедником какой-нибудь веры. Теперь же он возводил в культ любую передовую идею, а они так и били фонтаном на закате беспочвенного радикализма. Джордж считал, что тысяча девятьсот двадцать третий год — интереснейшая пора мировой истории. При всей необузданности и сложности своей натуры он простодушно верил в то, что человек может стать совершеннее.
Я в это совсем не верил, хотя некоторое время и находился под влиянием его убеждений. Постепенно мы с Джорджем разошлись почти по всем принципиальным вопросам. Он был, бесспорно, умен и обладал большими познаниями, но его взгляды на жизнь настолько отличались от моих, что мы не могли долго разговаривать на одном языке. И все же, несмотря на это несходство, несмотря на многое, что произошло потом, я всегда благодарил судьбу за то, что она свела меня с ним и что в юности я находился под его влиянием. Наши жизни неизбежно должны были пойти разными путями. Как я уже говорил, мы разошлись почти по всем принципиальным вопросам — кроме одного. Мне не удалось сохранить его веру в человека, но я никогда не мог забыть силу его человеколюбия. Я не мог забыть, как мужественно отстаивал он своих обездоленных собратьев, пытаясь вызволить их из тенет невежества и нужды. Да, люди были для него братьями — не только в любви, но и в ненависти! Даже когда он ненавидел их, они по-прежнему оставались для него людьми, существами из плоти и крови, и он был одним из них, ибо тоже трудился, заблуждался и совершал безрассудства. Он столь многого ждал от них, но даже если бы ничего не ждал, все равно считал бы их братьями и так же отважно боролся бы на их стороне. Свое призвание он видел в том, чтобы быть среди них, и по собственной воле ни на шаг не отошел бы от того места, где пахло человеческим теплом.