Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
И все же она тогда не понимала: как можно до такой уж степени задуматься, чтобы не заметить, что куда надеваешь? Ведь не налезет левая перчатка на правую руку-то! А теперь она и сама надела на правую руку перчатку с левой руки. А как иначе можно назвать эту дурь с поминальной запиской?!
Потом, через несколько дней, все же отлегло от сердца. Саша подумала: ну какая же она глупенькая, откуда той монашенке знать, кто именно оставил дурацкую записочку? Горбунья ведь на нее не смотрела. Когда Саша записку положила, там целый ворох бумажных обрывочков лежал. Нет, конечно же, не заметила!
И она решилась попытать счастья сызнова. Написала имя раба Божьего Егория на четвертушке тетрадного листка, приготовила деньги… На всякий случай пошла не в шапочке, а в косынке, чтобы вовсе сбить монахиню с толку, если та все же запомнила ее в прошлый раз. А впрочем, у Саши была сильная надежда на то, что нынче в часовне окажется другая послушница. Ведь они обычно меняются через день.
Саша высчитала дни, выбрала, когда смена должна быть, и пошла. Всю дорогу набиралась храбрости, наконец набралась, а уже у входа, в очередной раз укрепляя свой трусливый дух, столкнулась с двумя мещаночками, только что из часовни вышедшими, крестившимися на купол и загородившими дверь в часовню – не пройти. Пришлось Саше подождать и невольно послушать, что они говорят.
Одна, чуть постарше Саши, хорошенькая, но толстушка такая, что, почудилось, может не на своих ногах передвигаться, а катиться по улице, как колобок, сказала подруге – крошечной, будто карлица, с веселым клоунским личиком:
– Нет, Сима, воля твоя, а больше я сюда – ни ногой. Пусть меня матушка Варвара простит. Ну что за часовня? Уныние одно, никакого благолепия. Посмотришь на эту горбунью страхолюдную – и сама словно бы ссохнешься, суродуешься. Никакой радости от молитвы, никакого трепетанья душевного. Ах, то ли дело – в Тихоновской церкви! Там отец Измаил… Глаза у него черные, кудри пышные, тоже в черноту отдают, так локонами и идут по плечам, так и идут, борода по грудь, тоже вся в колечках кудрявеньких, голос вкрадчивый… Скажет тебе: «Грешна ли, дочь моя?», в очи заглянет своими очами – так словно за сердце голой рукой возьмет…
Послышался томный вздох.
Малорослая Сима отчетливо хихикнула, однако колобок знай катился себе по дорожке и ворковал:
– Импозантный мужчина, одно слово. У них и диакон чрезвычайно хорош. А тут что же? Сидит уродина, узлом завязанная, да еще и с горбом. Ах, прости господи! – Толстушка быстро перекрестила рот. – И глазами она ширк да ширк: «Осторожней, барышня, свечник юбками сметете!» А я только подошла к тому свечнику. Чего, спрашивается, ей на меня пялиться? Ее дело в каноны нос уткнуть да бубнить себе, а не стрелять глазами по сторонам. В храме Божием сие невместно, неблаголепно!