Как же он жил? Да как и прочая сормовская пацанва – озлобленное, отпетое отребье, без Бога в душе и царя в голове. Предоставленные самим себе, они играли на пыльных пустырях в козны, сайку и чушки, а то и в лапту. Мурзик учился драться и бить словцом – таким крутым, крепким, матерным, что и у взрослых мужиков уши вяли и напрочь отваливались, не то что у баб или детишек.
Лет этак в десять оказалось, что Мурзик хорошо поет. У него обнаружился слабенький, но задушевный, проникновенный голосишко. И какое-то время промышлял он тем, что бежал на станцию, дожидался «сормовского вагончика», бродил по нему и пел, пел! Начинал со своих, сормовских припевок, которых наслушался от соседских парней-гулеванов:
Мы в Гордеевку ходили,
Нас поленом проводили.
Мы под горку-то бегом,
А нас поленом и стягом.
Меня били-колотили
В Мышьяковке, на Песках,
Проломили мне головушку
В пятнадцати местах!
Посмотрите, тятя с мамой,
Как меня оттяпали,
Восемь гаек, семь камней
В головушку заляпали!
Однако вскоре Мурзик выучился и романсам. Пел теперь «Последний нонешний денечек», «У церкви стояла карета», «Шумел камыш, деревья гнулись»… Коронным номером его было дискантное подвывание:
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша!
Не болела бы грудь,
Не страдала душа.
Полюбил я ее,
Полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно.
Здесь Мурзик тональность менял и противным, хихикающим голосом припевал:
Тра-ля-ля, ля-ля-ля,
Еще раз тра-ля-ля,
А она на любовь
Смотрит так холодно.
Слушатели, уже разрюмившиеся было на первом куплете, настораживались, однако Мурзик снова заводил прочувствованно:
Не понравился ей
Моей жизни конец
И с немилым, назло мне,
Пошла под венец.
Не видала она,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал.
Глаза у слушателей блестели слезой, а он – снова с издевочкой:
Тра-ля-ля, ля-ля-ля,
Еще раз тра-ля-ля,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал.
Начиналось общее слушательское ворчание, но Мурзик мигом его смирял, подпустив слезу в свой надрывный голосок:
Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом:
Я в каморку свою
Пробирался с трудом.
Взял я острый кинжал
И пронзил себе грудь,
Пусть невеста моя
Похоронит мой труп!
И, натурально прорыдав последние слова (у него самого аж слеза наворачивалась на глаза, а то и срывалась с ресницы и катилась по щеке!), Мурзик орал на весь вагон – до того противно, пискляво, дурашливо, что слушатели вздрагивали:
Тра-ля-ля ля-ля-ля,
Еще раз тра-ля-ля,
Пусть невеста моя
Похоронит мой труп!
А затем заканчивал, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты своего жульничества облапошенным им простакам: