Несмотря на свое австрийское происхождение, королева Констанция была горячо привязана к своей новой родине. Немудрено, что и поляки платили ей любовью. В лице этой государыни воскресли добродетели ее знаменитой матери Марии Баварской; дочь не уступала своей родительнице ни в упорной энергии, ни в уме. Симонетта скоро убедился, что имеет дело с крупной силой. Королева убеждена была, что папа не откажет Сигизмунду в помощи. Она считала это совершенно неоспоримым; она подчеркивала, что не допускает никаких сомнений на этот счет. При таких условиях к чему же сводилась в ее глазах вся задача? Остается только убедить святейшего отца, что возлюбленный сын его действительно нуждается в поддержке, находясь в критическом положении. Стоило нунцию нерешительно высказать некоторые сомнения, как королева начинала ласково упрекать его в том, что он не беспристрастен. Затем она опять принималась развивать свои доводы. В конце концов, ее речь неизменно заключалась одним и тем же доводом. «Всякому ясно, — говорила королева, — какую огромную важность имеет великая борьба, начатая моим супругом, для всего христианского мира, для истинной веры и для святого престола. Я не могу допустить и мысли, чтобы пана мог отказать Его Величеству в поддержке. Ведь столько раз, и притом в гораздо менее важных случаях, он великодушно и щедро помогал другим государям». Исчерпав словесные доводы, королева не прочь была прибегнуть и к другим, более действенным аргументам. Однажды в разговоре с нунцием ее глаза наполнились слезами, которые она, видимо, сдерживала с трудом. В другой раз, к великому изумлению Симонетта, почтительная дочь папы нетерпеливо дернула плечом. Эта женская атака продолжалась весь 1610 год. От нежных просьб королева переходила к настоятельным требованиям и обратно. Но уже с февраля 1611 года Констанция больше не заикается о субсидии. Она просит папу только о молитвах, подчеркивая, однако, что во всех своих замыслах король стремится к славе Божией, возвеличению, торжеству и распространению католической веры. Нунцию оставалось только делать вид, что он ничего не понимает и не чувствует в словах королевы ни обидных намеков, ни горькой укоризны.
Но не одна королева Констанция хлопотала о папской субсидии. Не меньше сил тратил на это и маршал Николай Вольский, одно из самых доверенных лиц Сигизмунда. Ему также хотелось так или иначе заставить папу раскошелиться. С этой целью Вольский предпринял поездку в Рим. На приеме у папы он устно изложил Павлу V те мотивы, которые вынудили короля начать войну с Москвой. Он постарался пояснить его святейшеству, на чем основывались притязания Сигизмунда, и почему этот государь надеется па счастливый исход своего дела. Маршал подробно распространялся о великой важности этого предприятия для всего христианского мира вообще и, в частности, для самой Польши. Папа принял Вольского чрезвычайно любезно. Он осыпал его знаками самого милостивого внимания. Передавая ему меч и шлем для вручения Сигизмунду, Павел V, однако, не заикнулся о денежной помощи со своей стороны. Он только обещал воздействовать в этом направлении на Венецию, Флоренцию и отдаленную Лотарингию. Отказ в субсидии был заявлен в такой изысканно любезной форме, что Вольский не оставил своих надежд. Едва успев покинуть Рим, он уже с дороги надоедает папе и кардиналам письмами. Как и королева Констанция, маршал действует по определенному плану. Он прежде всего выдвигает идею промысла. «Перст милосердного Бога виден во всем, что творится, — пишет Вольский Павлу V из Флоренции 15 марта 1610 года. — Недаром столь легко, без пролития крови и, можно сказать, в добровольном порыве всего народа склоняется перед Его Величеством вся Русская держава». Мы знаем, что истерзанная и изнемогающая Россия не в силах была противиться натиску врага. Но Вольский как будто не видел этого. Он патетически изливал свой восторг, говоря о том, как мерами «кротости» было достигнуто трогательное соединение двух славянских народностей. Сделав это изумительное открытие, он уверял, что единственной заботой его является приобщить папу Павла V к великим делам и славе Сигизмунда. Как же этого достигнуть? Очень просто: пусть папа даст польскому королю денег. Вольский приходил в отчаяние при виде того, насколько равнодушно относится глава римской церкви к вопросу своей чести: он не мог понять, как могут христианские государи так мало помнить о благе истинной веры. Лишь одно служило ему утешением. Он был убежден, что тем или другим путем, но владыка поможет святому делу.