– Где-то здесь, между заборами, – сказал таксист, – можно пронырнуть к воротам.
Притормозил у овощной лавки – уточнить адрес, и сразу пацан лет семи подбежал и локтями ввалился к нам в открытое окно, полез в бардачок, стал откручивать висящего на лобовом стекле медвежонка.
Я, давно избавленная от умиления перед местными «босоногими сорванцами», сказала по-русски:
– Пошел вон! – и ладонью отодвинула юного наглеца от машины.
– Узнала, вон тупик! – воскликнула Кира; мы рассчитались и вышли.
К воротам монастыря от площади и правда вел узкий пенал глухого тупика.
Мы углубились между каменными стенами, осторожно огибая и переступая через играющих, ползающих, сидящих на земле детей, как всегда в таких местах чутко ощущая границы собственного настороженного тела. Наконец достигли железных ворот, крашенных зеленой краской, и позвонили.
Щуплый, как подросток, старый араб – видимо, сторож – сразу открыл и, улыбаясь, жестами пригласил войти, переступить порог. Ему было указание от игуменьи.
По дорожке вдоль мощных кипарисов и старых олив мы пошли, сопровождаемые кошками и ленивым побрехиванием крупной белой собаки местной породы, пастушьей, так и называемой здесь – «ханаанейская».
Приглашая на обед, игуменья звала прийти пораньше. Она хотела лично показать территорию монастыря.
Впервые я оказалась вблизи от этой сквозистой напросвет колокольни, которую издали вижу со своего балкона – со стороны Иудейской пустыни. Да ее и с самого Мертвого моря немудрено увидеть: шестьдесят четыре метра ввысь, да еще на вершине одной из самых высоких гор Иерусалима.
– Я покурю? – чуть виновато, как все курильщики в присутствии инаких, сказала моя приятельница. – Есть еще минут семь…
И мы присели на скамью неподалеку от дверей в покои игуменьи. Тут же возник крупный рыжий кот с зеленым ошейником, требовательно окликнул нас и сел сторожить: разные тут шатаются, не худо и присмотреть.
Новенькая скамья, из тех, что рекламируются в каталогах дачных забав – кокетливая, с растопыренными деревянными коленями, с чугунными вензелями на спинке, – стояла между жилистых стволов долговязых кипарисов. Вокруг были расставлены огромные глиняные кадки с геранью – алой, розовой и бордовой, истомно игравшей под ветерком; здесь, на маковке Масличной горы, воздух дышал и шевелился даже в лютую жарь. Высота спасала.
А сегодня еще и день был игристый, сквозной, пестро-солнечный. С высокого куста неизвестного мне названия свисали в изнеможении крупные цветы-колокола, и один из них светился изнутри лампадой, зажженной лучом, что вертикально пронизывал густую крону до каменной глубины двора.