Наклевалися воробушки,
Полетели отдыхать…
Некрасов
Таньку Босую и Клячу знал весь порт.
Особенно хорошо знали их пароходные кочегары, механики и портовые стражники.
Танька Босая – чахоточная женщина с толстыми, отекшими и вечно необутыми ногами, и другая – полуслепая добродушная старушка, были неразлучны. Обе с утра до вечера чуть не ползком, согнувшись в дугу и не разгибая все время спины, обходили наподобие кур весь порт, подбирая и выкапывая, как какую-нибудь жемчужину, всякое зернышко, всякую крупицу просыпанного с телег угля, всякий кусочек канифоли, хлопка, щепочки и все это опасливо пряча от зорких ястребиных глаз «морских акул» (стражников) в мешочек или в передничек.
Наклюют-наклюют они всякого добра по зернышку, по крупиночке и поплетутся в тень под эстакаду.
Тут они подберут наклеванное зернышко к зернышку, ячмень к ячменю, просо к просу, уголек к угольку, хлопок к хлопку, сплавят это потом задешево знакомой еврейке-лавочнице, купят себе хлеба, а в иной день – это в удачный – и сальничек, и желудочек с кашей или рыбку, покушают и плетутся, молчаливые и разбитые, в ночлежку.
Так они жили, или, вернее, «путались», как говаривали сами.
Сошлись они обе в ночлежке.
Лежит как-то осенью на своем матраце в углу Кляча.
Вдруг входит в палату женщина. Глаза у нее бегают. Косынка сбилась на затылок.
Вошла, стала посреди палаты и оглядывается. Все ей, видно, ново и пугает ее.
– Эй, женщина, ступай сюда, матрац возле меня свободный! – подзывает ее Кляча.
Та подходит.
– Ложись!
А та как посмотрит на нее, посмотрит кругом, да как задрожит, заплачет: – Несчастная, одинокая я, боже мой, боже!
– Что ты, мать моя? – спрашивает Кляча.
– Мужа закопала нынче!
– Законный был?
– Законный.
– Он где работал?
– В каменоломнях. Камни резал. Резал, резал, пока потолок треснул и сел. Вытащили мужа и еще троих поломанными. Все вылечились, а он помер. Три месяца в больнице мучился.
– Господи, твоя воля, – покачала головой Кляча, – а ты-то как сама, матушка?
– Я – хворая. Ноги у меня пухлые. Работала я на кирпичном заводе. Весь день на третий этаж кирпичи тащу в сушильню. Ноги от этого вспухли и испортились. Два раза после взберешься наверх – и шабаш. Ноги подломятся, и падаешь.
– А ты лечилась?
– Лечилась. Бросила работу и лечилась. Муж добрый, трезвый был. «Посиди, – говорит он, – Танюша, дома да отдохни, полечись…» Сегодня, как закопала его, прихожу домой. А хозяин все описал и гонит. Ступай, мол, с богом! Все описал он: стол, самовар, перинку, сундук такой большой, зеленый и два платьица – одно голубое, а другое – красное, с цветочками, что к пасхе и троице сама сшила. Я и пошла. Иду, сама не знаю куда, и плачу. По дороге меня останавливает барыня и сует гривенник. Стало темно. Где спать? Подхожу к городовому, все чисто ему рассказываю, он и велел мне идти в приют.