– Пули?
– Нет, серебряного кинжала, похожего на стилет. Пробита переносица и лобная кость, кинжал вошел глубоко в мозг. И что хуже всего – на том кинжале твои отпечатки.
– Говори, Никодимыч.
– Да я вроде все сказал. Единственный, кто держал эту штуковину кроме Черносвитова, был ты и только ты. Я уже искал лазейку, как бы тебя выдернуть. Твои пальчики вроде немного смазаны пальцами потерпевшего, но следствие считает, что орудие из рук вырывали, а значит, наличествует факт борьбы. Кроме тебя и Черносвитова, никто к кинжалу не прикасался, это точно установленный факт. В книге посетителей музея ты расписался, на камере слежения у его дома твоя машина отметилась в вечер убийства. На тебя сначала по машине вышли. А тут еще эти отпечатки... Мистика какая-то.
– Мне будет предъявлено обвинение?
– Да, обвинение серьезное...
Внешне Севергин оставался спокоен и даже равнодушен к собственным злоключениям. На допросе отвечал по-армейски четко, признав факт неприязненных отношений, вызванных чувством ревности, и то, что действительно держал в руках орудие убийства – кинжал с насечками-рунами, отрицая лишь свою вину в убийстве музейного хранителя. Никакого внятного объяснения случившемуся на Полянке, отметающего от него обвинения, он предоставить не смог. Следствие обещало быть коротким. На днях его переправят в Москву для судебного разбирательства, и все будет кончено. Всеми своими ожившими инстинктами, всею дарованной ему интуицией и напряжением воли Егор жаждал истины, она для него равнялась свободе и солнечному свету. Отлученный от этих первичных людских радостей, он продолжал решать головоломку со многими неизвестными.
Так уж повелось сызмальства, что во всем искал и находил Егор Севергин скрытую суть, объединяющую всякую внешнюю несхожесть.
– Да зачем тебе суть-то, милый? – Изумлялась его расспросам бабка. – Суть, она везде едина... Что на кроснах, что в мотке.
В подтверждение своих слов бабка доставала из сундука моток крепкой суровой сути, надевала на гребень прялки клок козьего пуха и садилась за пряжу. И когда стал он старше, то открылось пытливому отроку, что судьба вовсе не «суд божий», а нить бытия, которую свивает из охлопков мыслей и основы явных дел небесная пряха. Теперь вместо радужной пряжи вилась под ее пальцами черная, точно высмоленная нить.
Заложив сложенные крестом ладони под голову, Севергин напряженно размышлял над загадкой гибели Лады. Под стеной тюрьмы назойливыми трелями пел лягушачий хор. Это травяные лягушки замолкают в середине мая, а прудовые орут все лето и, в отличие от своих луговых подружек, предпочитают горланить среди дня. Еще мальчишкой, шлепая по колено в тине, он пытался поймать хотя бы одну «царевну», но маслянистые, липкие лягушки легко выскальзывали из зажатого кулака.