Хлопоты по дому доставляли Глории Викинговне явное удовольствие, но настроение у нее не улучшилось, и, улучив момент, она тихонько спросила меня:
- Лешенька, а то, чем ты занимаешься в городе, это очень опасно?
- Опасно, - подтвердил я, - но для меня и, может быть, для Светланы. Вас это не касается ни коим боком, так что - не беспокойтесь.
- Предчувствие у меня, Леша, предчувствие…
- Если хотите, мы уедем. Деньги есть, я Светлану пристрою куда-нибудь.
- Нет, Лешенька, судьбу не обманешь.
Тут прискакала Светлана, повисла у меня на плече, говорила что-то, чего можно было и не слушать, потому что эти слова предназначались для передачи чувства, а не мысли и были чем-то вроде музыки, которую слушаешь всю, целиком, не расчленяя в уме на отдельные звуки и аккорды.
Когда опустились сумерки, тетя Глаша куда-то исчезла, что мы обнаружили не сразу, а просидев некоторое время на скамейке у деревянного, врытого в землю стола. Мы слушали тишину деревенского вечера, неохотно отрываясь, чтобы отогнать прибывающую с темнотой мошкару, и Светлана сказала:
- А не пойти ли нам баиньки? - и сказано это было таким тоном, что сомнений в бессонной ночи не возникало.
Тут мы заметили, что Глории Викинговны нет, и где она - неизвестно. Мы хотели уже устремиться на поиски, но тетя Глаша неожиданно возникла в свете единственного горящего в доме окна и сказала:
- Пожалуйте в баньку!
Оказалось, что днем она ухитрилась не только приготовить всяких домашних вкусностей, но и истопить баню, стоящую в глубине участка, а сейчас воспользовалась первым, самым вкусным паром.
В густом сумраке ароматной, прогретой сосновыми шишками парной соблазнительным фантомом перемещалось обнаженное тело Светланки, которое я отлавливал в облаке пара и с наслаждением хлестал вымоченным в квасу веником, вслушиваясь в ее подозрительно громкие стоны…
Потом я проводил ее, уставшую, но блаженно улыбающуюся, в дом, а сам сел во дворе на сырую от росы лавку, с наслаждением закурил и принялся размышлять над тем, что происходит в моей жизни…
* * *
Я смотрел на тлеющий огонек сигареты и вспоминал Годунова, его людей - Порфирина и Бессонова, таинственного мужика с лысым черепом и накрашенными губами, который пришел сразу после моего ухода и был принят как свой в компании Годунова. Это могло не говорить ни о чем, но могло означать и то, что я опять остался один, без человека, на которого мог бы положиться, не думая и не боясь предательства и измены, выстрела из-за угла или удара ножом в спину…
* * *
- Все беды России - от инородцев! - Черных вольготно расположился в кресле моего номера в гамбургской гостинице «Саксонский двор».