– Я…
– Но разве вы не понимаете? Я теперь замужем. А мой муж, который заботится о том, чтобы мне было хорошо, позволит вам давать мне уроки, учить приемам рисования. Пожалуй, я даже могла бы помогать вам в часовне. Я…
– Нет, нет! – Его охватила тревога столь же неистовая, как и моя радость.
– Это невозможно.
– Но почему? Вы же так много знаете, а…
– Нет. Вы не понимаете. – Его исступленность заставила меня замолчать. – Я не могу вас ничему учить.
По выражению ужаса на его лице можно было подумать, будто я предложила ему нечто крайне непристойное.
– Не можете? Или не хотите? – спросила я холодно, не сводя с него глаз.
– Не могу, – пробормотал он, потом повторил то же самое, отчетливо выговаривая слова, как будто убеждал в этом не только меня, но и себя самого: – Я не могу вам помочь.
У меня снова стеснилось дыхание. Так много пообещать – чтобы потом ничего не дать…
– Понимаю… Ну что ж… – Я поднялась со стула. Гордость не позволяла мне показать ему, как глубоко он меня ранил. – Вас, наверное, ждут дела.
Он помедлил еще мгновенье, как будто собираясь еще что-то сказать, затем повернулся и направился к двери. Но там снова остановился.
– Я… Вот еще что…
Я молча ждала.
– В ту ночь… в ночь перед вашей свадьбой, когда мы… когда вы были во дворе…
Хотя я и догадывалась, что он сейчас скажет, я слишком разозлилась на него, чтобы помогать ему.
– И что?
– Я выронил там кое-что… листок бумаги. Набросок. Отдайте мне его. Пожалуйста.
– Набросок? – Я услышала свой голос со стороны, равнодушный и холодный. Раз он разбил все мои надежды, я отвечу ему тем же. – Не припоминаю. Может быть, напомните мне, что там было изображено?
– Там было… Ничего. Я хочу сказать, ничего особенного.
– И тем не менее вы хотите получить его обратно?
– Только потому… что это рисовал мой друг. И я… я должен вернуть ему этот листок.
Это была ложь настолько очевидная – первая и, наверное, единственная, какую я слышала от него, – что он даже не осмелился на меня поглядеть, произнося ее. У меня перед глазами снова встал тот набросок: тело мужчины, рассеченное от шеи до паха, с обнаженными внутренностями, будто на крюке мясника. Только теперь этот образ моя память могла сопоставить с другой картиной, из жизни, – с самым знаменитым сводником города, висящим на столбе возле часовни, и псами, растаскивающими его потроха. Хотя рисунок был сделан за несколько недель до убийства сводника, его тело было освежевано точно так же. У меня в голове прозвучали слова брата: «У твоего драгоценного художника такой вид был! Рожа как у призрака, вся в пятнах». Костлявое лицо, налитые кровью глаза могли быть свидетельством не только ночных похождений, но и бессонницы.