– Бедная сестренка. – Сочувствие Томмазо еще хуже, чем его злоба. – Разве она не рассказала тебе, как это делается? Ладно, это еще впереди. А я могу говорить только за мужчин. Если с той, что созрела, – то это похоже на первый кусок сочной дыни.
– А что ты потом делаешь с кожурой? Он рассмеялся:
– В зависимости от того, надолго тебе эта дыня нужна или нет. Впрочем, может быть, тебе нужно задать тот же вопрос своему драгоценному художнику.
– А он-то тут при чем?
– А ты не знаешь? Ах, милая Алессандра, я-то думал, ты знаешь все на свете. Ведь об этом нам постоянно твердят учителя.
– Они имеют в виду – по сравнению с вами, – съязвила я, не сдержавшись. – Так что ты там говоришь про художника?
Я проявляю слишком явное нетерпение, и это дает Томмазо преимущество.
Он заставляет меня томиться любопытством.
– Я говорю, что наш якобы благочестивый художничек проводит ночи, рыская по флорентийским трущобам. И вовсе не затем, чтобы писать картины. Правду я говорю, Лука?
Брат с глупой ухмылкой кивает.
– Откуда тебе знать?
– Да мы его там встретили – вот откуда.
– Когда?
– Прошлой ночью. Он крался домой по Понте-Веккьо.
– Ты с ним заговорил?
– Я окликнул его и спросил, куда он ходил.
– А он?
– Поглядел на меня виновато, как сам грех, и ответил, что «дышал ночным воздухом».
– Может, так оно и было.
– Ах, сестричка! Ты себе не представляешь. У твоего драгоценного художника такой вид был! Рожа как у призрака, вся в пятнах. От него прямо разило дешевой сучьей дыркой. – Я не слышала этого выражения раньше, но по тому, как он его произнес, я, кажется, догадалась, что оно значит, – причем меня поразило ледяное презрение в его голосе. – Вот так. Если снова будешь ему позировать, закутывайся в плащ поплотнее. А не то он тебе такой портрет сделает…
– Ты кому-нибудь еще об этом рассказывал? Он улыбается:
– Ты хочешь знать, не наябедничал ли я на него? А зачем? Наверняка он рисует лучше после сочной шлюхи, чем испостившись на Евангелии. Что это бишь за художник, который тебе так нравится? Тот, что спал с монашкой и писал с нее Мадонну?
– Фра Филиппо, – сказала я. – Она была красавица. И он предложил ей потом стать его женой.
– Только потому, что его Медичи заставили. Готов поспорить, старик Козимо сбил ради этого цену за алтарную роспись.
Похоже, что Томмазо унаследовал некоторую долю отцовской деловой сметки.
– А что за сделку ты заключил с художником в обмен на твое молчание, Томмазо?
Он рассмеялся:
– А как ты думаешь? Заставил его пообещать, что у нас с Лукой на портретах будут красивые ноги и широкие лица. Запечатлеть нашу красоту для потомков. А тебя он изобразит с заячьей губой. И одну ногу сделает короче другой – чтоб понятно было, почему ты так танцуешь.