Уже начинали забываться годы оккупации, и все настолько привыкли к освобождению, что счастье, став обыденным, перестало ощущаться. Появился бензин, исчезли карточки… Что же касается всего остального, то понять что-либо было еще труднее, чем во время «странной войны»; и впрямь, возник какой-то странный мир, можно было подумать, что это немцы выиграли войну – те, кто с ними сотрудничал, на глазах у всех смелели, наглели; на каждом шагу подстерегала какая-либо неожиданность; вернувшиеся из плена возмущались, обнаруживая, как, например, каретник, что его клиентура перехвачена другим из города Р., хотя тот и был коллаборационистом; или же аптекарь, который никак не мог выгнать из аптеки своего заместителя. Многим было обидно… Мадам Донзер и обе девочки поступали как все, бранились и ворчали, но всеобщее разочарование было для них, что дождь для человека, укрытого непромокаемым плащом.
У Сесили был молоденький воздыхатель, который также работал в Р. Они либо ездили туда каждый день вместе на автобусе, либо шли пешком. Мадам Донзер находила, что для женитьбы они слишком молоды, с чем трудно было не согласиться. Восемнадцатилетний воздыхатель, хотя и работал подмастерьем у каменщика, был все же сыном состоятельных родителей: отец его подрядчик. Мальчик тоже должен был стать подрядчиком, но сперва ему предстояло изучить ремесло: чтобы на тебя хорошо работали, надо самому дело знать. Сесили разрешалось встречаться с Полем.
За Мартиной никто не ухаживал, она думала о Даниеле и жила надеждой на встречу с ним, оглядываясь по сторонам – не идет ли он – всякий раз, когда выходила на улицу. Ждать купального сезона не пришлось. Даниель стал регулярно приезжать в деревню к доктору Фуонелю: если восемнадцатилетнего парня приговорят к смертной казни, это не может не отразиться на здоровье. Даниель приезжал к доктору на уколы два раза в неделю и неизменно встречал при въезде в деревню Мартину-пропадавшую-в-лесах, она сидела на каменной тумбе и ждала… Нетрудно было догадаться, кого она ждет. И все же Даниель проезжал на своем велосипеде мимо Мартины, улыбаясь, но никогда не здороваясь с ней. А отъезд его Мартина иногда пропускала: то доктор оставлял его обедать, а то он ехал дальше – в Париж. Глядя на него, как-то не верилось, что он нуждается в уколах! Перемениться-то он, конечно, переменился – стал настоящим мужчиной, но все такой же крепыш, каким был в детстве, круглоголовый, с волосами бобриком. Черты лица у него заострились, но по-прежнему казалось, будто он сдерживает смех, отчего ноздри у него вздрагивают, а щеки, потерявшие округлость, теперь уже не надувались, как прежде. Весь он был аккуратный, сияющий, надежный, как его новенький мотоцикл, – у него ведь появился мотоцикл. Летом он ездил в одних шортах, а зимой в кожаном костюме и сапогах. Мартина издали слышала его приближение, испытывая одновременно восторг и страх.