Плита начинала остывать, скоро совсем остынет, а Мартина все не спала и совсем продрогла.
Она устроилась на стульях, чтобы не лежать рядом с матерью на стиравшихся лишь дважды в год простынях, от запаха которых ей становилось дурно. Но провести длинную, бессонную ночь на стульях тоже тяжело. Она могла бы лечь на стол, но на столе среди объедков возились крысы. Пробегая мимо Мартины, они задевали за стулья, до нее, однако, не добираясь. Мартина лежала в темноте с открытыми глазами и думала о Даниеле Донеле. Наверху справа что-то светилось. Откуда этот свет? Мартина машинально искала глазами дыру в потолке, в досках стены.
Вдруг ей стало страшно: а что если этот свет идет не снаружи – откуда же он тогда?! Может быть, это блестят глаза какого-нибудь зверя, готового прыгнуть на нее? Откуда взяться зверю там, наверху? Может быть, это птица? Мартина протянула руку и, дрожа, ощупью, нашла на плите за трубой коробок со спичками. Не отрывая глаз от светившегося где-то наверху пятна, она зажгла спичку и скорее угадала, чем увидела, что это статуэтка богородицы. Потрясение, которое она при этом испытала, было почти равносильно тому, какое она испытывала при встречах с Даниелем Донелем.
– Что ты там возишься? – крикнула Мари, привстав на постели.
– Мама… От нее идет свет! – Мартина показала пальцем на статуэтку,
– Боже милосердный! – Мари вздохнула и улеглась обратно. – Они ее с ума сведут, мою доченьку. Ей только не хватает теперь голоса услышать…
Спичка жгла кончики пальцев… Ночь вновь вступила в свои права. Мартина, широко открыв глаза и не сводя их со светившегося в темноте пятна, думала о Даниеле Донеле. Бессонница была упорной, а ночь – бесконечной… Сколько сейчас времени? Может быть, девять часов, а может, и десять… Мать, вероятно, тоже не спала, потому что внезапно сказала:
– Иди! Ночуй у Сесили! Чего доброго нагрянет отец, пьяный как всегда… А ты сегодня и без того сама не своя, лучше уж тебе и впрямь уйти.
В полной темноте Мартина подхватила свою курточку и проскользнула в дверь. За дверью ночь была совсем другой – свежей, сырой. Мартина бегом пронеслась через грязный двор, проселочную дорогу и вышла на шоссе. Который же все-таки час? Может, уже слишком поздно стучаться к Сесили? Мартина бежала по шоссе. Навстречу шли машины, освещая ее фарами, одна, другая… Пока она не добежит до церкви, ей не узнать, который час, да и там она увидит часы только если взойдет луна. Но, поравнявшись с первыми домами, она успокоилась: если у деда Маллуара еще есть свет в окнах, значит, не так уж поздно. Улицы были пустынны, но окна кое-где светились: у газовщика, у нотариуса, и на площади, в глубине, где стояла церковь. А на темной колокольне, как будто нарочно для Мартины, услужливые часы неторопливо пробили десять раз. Еле успела… Мартина добежала до парикмахерской, запыхавшись; в боку у нее кололо… Она постучала в окно. Дверь отворили. Из темноты, оттуда, где, подобно дереву, высился аппарат для перманентной завивки и черно поблескивало зеркало, появилась парикмахерша.