ушло немного времени – хвала Всевышнему, опыта в этой области у меня достаточно. Городовые уже наверняка обнаружили сюрприз, который я оставил им в самом центре Столешникового переулка. Упакован
ларец, как всегда, отлично – не пролилось ни единой капли драгоценного
бальзама, да и нечему там проливаться. В переулке никого – шаром покати, только пьяный бомж, закутавшись в немыслимую кучу барахла, спал у церкви сном младенца. Помешать мне не могли, и я успел живописно разложить детали
ларца – вышло безумно красиво, прямо натуральная картина Рубенса. Но, разумеется, самый лучший
артефакт я заботливо приберег для себя.
Я не стал вытираться – мне нравилось после ванной ощущать на коже бархатистую гладкость геля и крошечные капельки воды. Оставаясь обнаженным, я подошел к целлофановой упаковке, где, умиляя душу своей потрясающей первозданной свежестью и деликатным запахом, лежал первый добытый мной артефакт, извлеченный из нутра ларца. Смежив веки и скрестив по-турецки ноги, я сел в самый центр голубой схемы, привычным движением задрав вверх подбородок. Осторожно, словно хрустальную вазу, я двумя руками почтительно поднял драгоценный артефакт. Дрожа от нетерпения, положил его на язык, пупырышки которого восторженно дрогнули, ощутив подзабытый терпкий вкус. Слегка прикусив податливую ткань, я положил артефакт в кружочек в виде черепа, начертанный голубым мелом посреди правильного большого круга: мои губы окрасились в приятный розовый цвет. Склонив голову вперед, я замер, превратившись в изваяние – моя грудная клетка почти не вздымалась: очевидно, со стороны казалось, что душа покинула мое бренное тело.
Через двадцать минут в комнате послышался утробный, тянущий звук на одной ноте, похожий на тибетскую молитву: он лился из меня, как густое подсолнечное масло. Я открыл глаза – комнаты больше не существовало. Я находился в другом измерении, в причудливых лабиринтах которого я был всего лишь гостем. Я видел черное пламя, поднимавшееся из земных глубин и достигавшее небес, вызывающих трепет чудовищ с перепончатыми крыльями, разверзшиеся от землетрясений долины и бурные волны взбесившихся морей, превращенных в кровь. Похожие на драконов птицы падали и разбивались насмерть – их перья облаками кружились в последнем танце. Я готов был поклясться, что слышу раскатистый хохот: однако не исключено, что это смеялся я сам. Огромный силуэт поднялся над хаосом, злобно блеснули глаза на покрытой шерстью морде. Черное пламя превратилось в ревущий шар, ударило мне в лицо миллионом искр, обуглив оскаленный от радостного смеха череп…