Гарри показалось, что уже десяток раз за последние сутки ему говорили: "Вы же знаете Рона". Да, он знал Рона лучше, чем кто-либо другой, и уж заведомо знал, что Рон никогда не допивался до такого состояния, чтобы лыка не вязать, потому что гораздо раньше его начинало тошнить, после чего он трезвел. Если Рон и был слаб головой на спиртное, то желудком был еще слабей, и работа желудка прочищала ему мозги.
– Мне показалось, что он ужасно терзался раскаянием, – продолжала Дороти. – Попросил у меня прощения за причиненное им зло, сказал, что намерен все поправить, заплатить все свои долги – по-моему, именно так он выразился. Спросил о Барбаре. Я ему ответила, что он не имеет права даже спрашивать о ней. И еще добавила, что девочка считает, будто ее отец давно умер, ей это своевременно внушили.
– Это было довольно-таки... жестоко, вы не находите, Дороти?
– Может, оно и так, – улыбнулась Дороти. – Только я подумала, если он платит долги, верну-ка и я ему свой должок. А задолжала я ему вот эту самую жестокость. Пока я была настолько больна, что едва могла двигаться, он уезжал из дома и развлекался, не пропускал ни одной компании, куда его приглашали – в тот год у меня как раз и заболела печень. Врач говорит, она до сих пор не в порядке. Не далее как на прошлой неделе мне вводили бром-сульсалин, это такое красящее вещество, которое впрыскивают в кровь, чтобы проверить работу печени. Ох уж эти мне уколы! Я сыта ими по горло. Поверьте, я истыкана, как подушечка для булавок. Долго мне не протянуть. Они все это знают, но не хотят сказать...
– Дороти!
Гарри произнес имя собеседницы так резко и чуть ли не с раздражением, что на какое-то мгновение Дороти была шокирована и умолкла, приоткрыв рот, как будто Гарри велел ей замолчать. Но долго молчать она не могла, поскольку привыкла отдавать приказания, а не выполнять их, и через минуту снова заговорила:
– Я знаю, вы думаете, я жалею только себя и слишком много говорю о своем недуге. Но о чем же еще мне говорить? Что другое я вижу, если я заточена в этом ужасном доме со старухой и двумя неумелыми сестрами милосердия, которые не могут даже смерить температуру как следует. Она у меня всегда оказывается нормальной – это если верить их словам, – нормальной, подумать только, когда я чувствую, что вся горю, а голова у меня разламывается. И они заботятся! – о, еще как заботятся! – о том, чтобы убирать градусник подальше, чтобы я, не дай Бог, сама не смерила себе температуру. Они прячут.
Гарри был смущен тем, что разговор принял такой оборот.