Дрю надеялась на то, что у Силии Нолан было неоспоримое алиби на тридцать минут с часу сорока до двух часов десяти минут того дня. Вскоре она почувствовала, как в ней возрастает уверенность в том, что у нее никакого алиби и вовсе не будет.
День выдался долгим, но после пресс-конференции Дрю вернулась в офис.
В Интернете она нашла несколько статей, посвященных Силии Келлог. Среди них было интервью в «Архитектурном Дайджесте», проведенное семь лет назад. Когда она приобрела известность как дизайнер, Силия открыла свой собственный бизнес, и ей звонили из журнала как одной из самых талантливых, непохожих на других дизайнеров.
Журнал напечатал ее биографию, согласно которой она была дочерью Мартина и Кэтлин Келлогов. Дрю заметила: Силия скрыла, что была их приемной дочерью. Она выросла в Санта-Барбаре. Прочитав дальше, Дрю нашла ту информацию, которую искала. Сразу после того, как Силия переехала в восточную часть Америки, чтобы поступить в Институт Технологии Моды, семья Келлогов переехала в Неаполь, штат Флорида.
Нетрудно было найти их телефон в справочнике. Дрю записала его в свой блокнот. Она полагала, что еще не пришло время им звонить.
«Они, несомненно, будут отрицать, что Лиза Бартон — их приемная дочь, — размышляла Дрю. — Теперь нужно сделать компьютерную фотографию Лизы, а потом решить, следует ли делиться моими подозрениями с Джефом Макингсли. Если я не ошибаюсь, то Малютка Лиз Борден не только вернулась, но, очень вероятно, плохо владеет собой и убивает. Ее адвокат сказал, что не удивится, если она однажды вернется и вышибет мозги Тэду Картрайту.
Мне нужно узнать, кто такой Зак. Если она начинала раскачиваться в горести от его имени, когда содержалась под арестом, это значит, что она в чем-то его винила».
Когда мне представляли Тэда Картрайта, я была уверена, что при виде меня в нем что-то шевельнулось. Он не мог оторвать взгляда от моего лица, и я уверена, что, глядя на меня, он видел мою маму. Я знала, что почему-то в этот вечер я была очень сильно похожа на нее.
— Очень приятно познакомиться, миссис Нолан, — сказал он.
Его голос был резким — звучным, властным, уверенным, тем же самым голосом, который перерос в неприятную презрительную насмешку, когда он толкнул мою маму на меня.
С тех пор на протяжении двадцати четырех лет у меня в ушах звучит его голос всякий раз, когда я пытаюсь выбросить его из памяти; его голос всплывает в памяти, когда я отчаянно пытаюсь восстановить последние слова, которые они с мамой кричали друг другу перед тем, как я вошла.
И все эти годы мои последние слова, обращенные к нему, эхом отдавались в моей душе: