В первый раз мадам де Вобадон решилась подать свой голос, который оказался приятным и в котором слышались музыкальные интонации.
– В этом не было бы вопроса. Если будет принят закон против эмигрантов, то мы рискуем потерять все наши богатства. С другой стороны, – добавила она с улыбкой, – я не могу сказать, что мысль о свободных временах мне неприятна. Мой дом в Байо прекрасен, почти так же, как ваш Тринадцать Ветров… который, как говорят, мадам Тремэн больше не хочет покидать.
Очевидно, трогательное беспокойство о нем этих дам имело еще одну причину: любопытство и, как его естественное продолжение, неистребимое влечение к сплетням. Улыбка Гийома сделалась сардонической:
– Моя жена будет тронута вашим вниманием. Но она очень много пережила этой зимой, когда никто не знал, где я и что со мной. Поэтому ей нужен отдых…
– Надеюсь, не навечно? – рассмеялась Жанна дю Меснильдо. – Послушайте, Гийом, не принимайте нас за дурочек Ее отношение к вам является главной темой для разговоров в каждом доме в Валони, наравне с удручающим известии о прибытии этого Бешереля, «конституционного» епископа, который осмелился посягнуть на епископский трон в Кутансе. Что касается меня, то я ваш друг уже с очень давних пор, и поэтому могу вам сказать совершенно откровенно, что я думаю по этому поводу: в тот день, когда вы взяли в жены дочь Рауля де Нервиля, вдову старого Уазкура, вы совершили самую большую глупость в своей жизни.
– У меня двое детей, которых я люблю, мадам. Их существования достаточно для того, чтобы оправдать даже преступление: Попросите ваших друзей больше не беспокоиться о моей супруге. Она слишком много страдала, и не нужно больше ее тревожить! И я никому не позволю говорить о ней плохо! Если кто-нибудь и виноват, то это только я… и я рассчитываю на ваше дружеское расположение, чтобы вы судили о ней по справедливости!
Гораздо более миролюбиво и откровенно он сказал об этом и Розе, которая как вихрь примчалась верхом в то же самое утро. Она побывала накануне в Тринадцати Ветрах, но и ей не удалось повидать Агнес. По словам Клеманс Белек, Агнес больше не выходит из своей комнаты, и только камеристке и кухарке позволялось входить туда в строго определенные часы. Если она и вставала с постели, то лишь для того, чтобы перебраться в кресло, где она проводила часы, сидя неподвижна и держа кончиками пальцев книгу, которую она не читала, а разглядывала пейзаж за окном.
– Это нужно прекратить! – воскликнула супруга Феликса. – Она может сойти с ума! Я не говорю об Элизабет, которую, конечно, сама смогу воспитать, ведь она о ней больше не вспоминает, но происходит нечто более ужасное: она больше не хочет видеть даже малышку Адама!