— Я всех подняла на ноги — и твоих сестер, и зятьев. Коля ездил в Каугури и отыскал этого Романа. Но он говорит, что ничего такого не помнит. Одна девочка, что живет по соседству с цыганским поселком, рассказала, что к дому Романа два раза приезжали на иномарках какие-то люди. Да и по поведению цыгана можно понять, что он чего-то очень боится.
— Значит, опередили нас. Это нехорошо, но не смертельно. А как ты, Люся? Совесть тебя, случайно, не мучает?
— Давай, Гена, не будем на эту тему.
— Да как же, Люсек, не будем, если из-за твоего несвоевременного виляния задницей я попал туда, куда и в страшном сне не мечтал загреметь.
Ее полные губы сникли в уголках, лоб покрылся мелкими морщинками.
— Я хотела как лучше. Ты сам видел, как они нас провоцировали. Это же натуральные уголовники, все как один сидели, и не один раз.
— И твой Шорох?
— Не знаю, — у Люськи глаза мгновенно скосились к переносице. — Я его об этом не спрашивала.
«Почему же она не отреагировала на слово — твой»?» — терзался Кутузов.
Разговор зашел об адвокате и, естественно, о деньгах, которых Кутузовым в последнее время катастрофически не хватало.
— Ты, люся, продай мой велосипед, костюм, он мне в ближайшую пятилетку авряд ли понадобится…Отдай в ломбард мое обручальное кольцо…
— Да сейчас все это стоит копейки. Но ты не беспокойся, я что-нибудь придумаю, не в таких переделках были… Я тебя, Гена, очень прошу, веди себя на суде нормально, а то придерутся и действительно лет на пять упрячут. Я этого просто не выдержу…
— Захочешь — выдержишь. Далеко, в Сибирь, теперь не отправляют. Будешь приезжать в лагерь в гости, а там, смотришь, за хорошее поведение годик-другой скостят. Но скажу тебе честно — врагу своему не пожелаю сюда попасть.
— Представляю. Когда я сюда шла, такого понаслушалась… И я бы тут, наверное, и часа не смогла бы продержаться.
— Смогла бы. Тут тоже есть всякие люди, правда, в основном контуженные жизнью. Вот, например, Ящик…
— Ген, ты что — заговариваешься? Какой еще ящик?
— Фамилия такая у парня. Приговорили к расстрелу. Мать бросила, занесла семимесячного на свалку, где его случайно обнаружили. Форменная жертва аборта, но тоже человек, хотя и с исковерканной душой.
— Я тебе поесть принесла. Колбаски, твой любимый венгерский шпик с перцем, банку икры, сигарет. Всего понемногу…
Она говорила, говорила, и Генка нет-нет и спохватывался, что каких-то былых ноток в ее голосе не хватает. Каких-то родных нюансов — речь лилась так, как льется из крана холодная вода.
— Люсь, ты подумала, что будешь говорить на суде?