– Иду.
Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху – небо. Справа – за ГУМом – невдалеке – Главпочтамт... Там, дальше, Тверская. Горького то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?
– Ну ты чего там застрял?
* * *
Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так... Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.
А я – я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.
* * *
– А мужик-то с причудами, – громко сказал Огурец. – Откуда такого выкопали? Смотрите, только в номер не тащите ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.
– Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, – сказал Леков. – Понял, козел? Эй ты, дядя!
Вавилов обернулся.
– Ты ко мне?
– К тебе. А к кому еще?
– Пойдешь с нами?
Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.
«Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь... Дождался...»
– Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что – номер восемьсот двенадцать. Подтягивайся.
Гопники повернулись и побрели к «России».
* * *
Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Алюминиевую. С вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.
– Эк тебя, паря, эк тебя колбасит, как я погляжу, – заметил Леков. – Ты расслабься, легче станет.
Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
– Глотни. На вкус во фляжке была обычная чача. Причем не лучшей перегонки.
– Нравится? Нарисованные глаза так и буравят.
– Ничего, – уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
– Не вовремя выпитая вторая портит первую. Владимир Владимирович глотнул еще.
– Хорошо теперь?
– Нормально.
Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
«Что со мной?» – мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало – Вавилов знал об этом – следовало обдумать.