«А что такое „заслуживает“?» — чуть было не парировал Лоб, но предпочел хранить молчание перед этим старым человеком, который только что проиграл партию и силился сохранить лицо.
Флешель открыл шкаф и достал общую тетрадь в твердой обложке, ручку и чернильницу.
— Мой судовой журнал, — пояснил он. — Я заношу сюда все ночные происшествия. Привычка моряка. Однако это полезно, сами убедитесь!
Он тяжело сел за стол и раскрыл тетрадь, продолжая вполголоса диктовать себе:
— Три часа пятьдесят минут… Вторично звонила девушка, не назвавшись по имени… Возраст: двадцать три года… Круглая сирота… Без средств к существованию …
Лобу хотелось добавить: «Блондинка, хорошенькая». С минуту он шестым чувством воображал себе ее именно такой, и, будь перо в руке у него, он уточнил бы: «Умница, образованная, впавшая в отчаяние по мотивам, достойным уважения».
— Еще не доказано, что она не позвонит в третий раз, — заметил Флешель. — Она еще не все выложила. В конце концов, возможно, я и имел основания говорить с ней резко.
— Сожалею, — сказал Лоб, — я вам мешаю. Я пошел.
— Останьтесь, господин Лоб. Сделайте одолжение. Присаживайтесь и выпейте кофейку. Вам это нужно не меньше, чем мне. А вдруг она снова заговорит по-немецки…
Лоб сел, но так и не притронулся к крышечке с кофе, от которого шел пар. Никакого желания пить из нее после толстяка.
— Мне бы и в голову не пришло, что она немка, — продолжал Флешель.
Он дописал: «Возможно, немка по происхождению».
Следуя ходу своих мыслей, он скрестил руки и заглянул Лобу в глаза.
— Уверен, что она еще объявится… Есть слово, которого она не смогла произнести. Может, ее сковывает стыд… или удерживает желание, в котором она не решается признаться. Понимаете, если бы мы могли в последний момент подарить им… ну, не знаю… скажем, зверька, котенка, канарейку, что-нибудь живое и хрупкое… это могло бы их удержать.
«Он добрый, — думал Лоб. — Великодушный. И я его глубоко обижу, если не выпью предложенный кофе. Ну почему так получается, что я всегда делаю то, чего бы мне не хотелось?» Лоб отпил обжигающую жидкость. Он устал. Внезапно он почувствовал, что с него довольно Флешеля и этой девушки, которая никак себя не убьет. Скорее бы вернуться к себе в отель — горячая ванна, час сна на террасе и ни о чем не думать. Но ему не удавалось отрешиться от воспоминания о голосе. В особенности ему запомнился крик души: «О-о! Я так хотела бы жить!» Неужели можно до такой степени любить жизнь! Это непристойно!
Лоб замаскировал зевок ладонью и заставил себя пройти несколько шагов. За окном в бледном свете утра начали проступать, напоминая зарисовки углем, выдержанные в итальянском стиле фасады домов. Со стороны моря взмыл в небо «боинг» — пронзительный свист, заполнив собой пространство, растаял. Лоб подумал, что еще ни разу в жизни не видел умирающего. Его мать… Он был слишком молод. Отец… Он жил тогда в интернате. А когда приехал, гроб уже закрыли. Он отказался от ночного бдения при покойнике, скомпрометировав себя в глазах слуг. Но он часто силился вообразить себе мертвое лицо. В музеях он мечтательно простаивал перед посмертными масками. Почему? А теперь он ожидал конца — конца спектакля! Еще немного — и он бы прошептал: «Поскорей бы уж!»