Джерико, казалось, был искренне заинтересован личностью Старика. Все называли отца Луизы Стариком.
— Вы знаете, что мне понравилось в вас сегодня днем, Джон, в галерее? Некоторое сходство с отцом.
— Я похож на него? — спросил Джерико, непроизвольно трогая бороду.
— Только ростом, — ответила Луиза. — Он был так же высок, как вы, но потяжелее. В молодости у него были темные волосы, но потом, с возрастом, они стали снежно-белыми, а вот брови не поседели и оставались густыми и черными до самой его смерти. В семьдесят лет он все еще мог сыграть партию в гольф, переплыть озеро. Он явно гордился своей мужской силой. Да и на внешность не жаловался.
— Вроде меня? — с ухмылкой спросил Джерико.
— Вроде вас.
— А это я отрастил, — сказал он, снова трогая бороду, — когда учился живописи в Париже. Я казался себе настолько молодым, что просто нуждался в каком-то камуфляже. Потом это стало своего рода торговой маркой.
Она снова заговорила о Старике.
В двадцать лет он с честью окончил Гарвард. Все ожидали, что он станет писателем или журналистом — со словом он всегда умел обращаться. И он взял да и написал роман, практически сразу после выпуска. Он был опубликован и тут же запрещен Палатой надзора и цензуры Бостона или кем-то еще.
— Сейчас бы на него даже внимания не обратили, — сказала Луиза. — Ну да, были в его романе парочка крепких англосаксонских выражений и описание любовной сцены, которое даже в подметки не годится тому, что публикуется в обычных для домохозяек журналах. Правда, мне кажется, что в те годы запрет на издание отнюдь не автоматически превращал его в бестселлер. Не знаю, то ли из-за разочарования в работе, то ли было что-то еще, о чем мы не знаем, но отец стал спиваться. К двадцати двум он стал завсегдатаем всех наиболее посещаемых нью-йоркских забегаловок. Вырваться из этого болота ему помог какой-то священник. В итоге отец ударился в религию — он отправился в Гарвардскую богословскую школу, где тут же был посвящен в сан пресвитерианского священника. Службу свою он начал в маленькой церквушке на окраине Массачусетса. Насколько я поняла, освоиться с делом ему помог старый однокашник. Потом началась Первая мировая, и отец сразу же определился капелланом в канадскую армию. Вместе с ней он отправился за океан и оставался там до тех пор, пока Штаты в семнадцатом году не вступили в войну. Тогда он подключился к американским экспедиционным войскам. Находился в Лондоне и все четыре года был на передовой. Он был превосходным оратором, умел вдохновлять людей, за что его искренне любили. Берт Уолкер, которого я уже упоминала, — он был мажордомом отца — повстречался ему в одном из санаториев. Он стал ординарцем отца. После войны отец вернулся домой в Нью-Йорк на кафедру проповедника. Там он познакомился с моей матерью, и они поженились. Она была из семьи Тотроев — Алисия Тотрой. Это было состоятельное, известное в обществе семейство. В двадцать первом году отца снова пригласили в Лондон и предложили возглавить там одну из наиболее популярных церквей. Он принял предложение. А вскоре родилась я — это произошло в Швейцарии, куда мама поехала на лето. Как я полагаю, у нее были какие-то проблемы с беременностью. Когда мне исполнился год, мы переехали в эту страну — мамино здоровье требовало того. Отец восстановил контакт со своим старым армейским ординарцем Бергом Уолкером и взял его с собой. Он до сих пор с нами — как член семьи. А потом, в двадцать восьмом, если так можно выразиться, крышу сорвало с дома.