Монах в темной одежде, с плотно сжатыми губами, скрестив руки, стоял среди озверелых толп и тоскующих зверей.
Вокруг его головы взвивались искры, как стаи золотых птиц.
Набат, не переставая, бил.
И люди бежали, ободранные, обожженные, отчаянные.
Горели казенные лавки.
Сколько голодных людей бросилось на казенную водку! И огненная водка ела сердце. И в синем нестерпимом пламени корчились несчастные.
Набат, не переставая, бил.
От ужаса с ума сходили. Матери теряли детей. Дети таскали пудовые ноши. Никто не смел остаться под уцелевшим кровом. Бросали дома, выбирались на улицу. Искали поджигателей. Казалось, уже нападали на след… Какие-то женщины в темных одеждах шныряли в подворотнях домов. Разорвали старика сторожа Семена, неосторожно курившего трубку. Солдатику-столоверу оторвали руку. Еще кого-то разорвали.
– Кто же? Где искать? Кто поджигатель? – спрашивали монаха, – ты, наш спаситель, сохрани нас! Ты, наш спаситель, спаси нас! Ты, наш спаситель, помилуй нас!
А на заборах черными буквами стояла надпись: Завтра не будет пожара.
Алая частая дымная сеть нависла над городом. За алою сетью плыло кроваво-горящее ядро солнца, распространяя заразу, смрад и гарь.
Начиналось третье утро, третий и последний день.
В ночь сгорел собор с мощами. Рухнула колокольня. И горластый язык набатного колокола больше не звонил и не звал.
Уж нечему было гореть. Догорал город.
Бродили отуманенные толпы. Всех, кто попадался под руку и на кого зуб имели, давили головнями. И пьяные от ужаса, отчаяния и крови к ночи покинули город.
За городом на свалке, прижимаясь друг к другу, хоронились в последнюю ночь те, кто цел остался.
И монах в темной одежде стоял посреди уцелевших.
Но голосом никто не звал, не молил монаха, только глаза, сотни глаз устремлялись к его скрытому под рясою сердцу, прося помиловать.
И вот в первый раз дрогнуло недвижное каменное лицо монаха.
Монах снял с груди сосуд и, замочив кропильницу, окропил молящие глаза.
И в миг, как один сухой костер, загорелось всполье. Огненная туча взорвала небо, рассекла ночь и полетели искры с неба на землю и с земли на небо.
* * *
Была глубокая тьма далеко над сожженным городом. И лишь звезды глядели на землю, на монаха в темных лохмотьях. Он один стоял посреди пепла им сожженного, проклятого, родного города, и его оскорбленное сердце горело пуще всяких пожаров и жестче всяких огней.
1903