Еще говорили, что и кофта могла не помочь, если бы Андрей упал под колеса, а не полетел по воздуху. Или, если бы, вместо лобового стекла, ударился бы головой о металлическую переднюю стойку. Или, если бы, перемахнув крышу автомобиля, приземлился не так удачно, сломав не руку, а шею. Или напоролся на дерево. Судачили также и о том, что спешившая в больницу роженица тоже отделалась легким испугом, как и ее муж, незадачливый Коля, который, случись Андрею погибнуть, наверняка попал бы в тюрьму. Ребенок (им оказалась белокурая девочка, три килограмма двести грамм), появившийся на свет при столкновении, родился абсолютно здоровым, вопреки отсутствию врачей, под опеку которых так стремилась ее мать, и, таким образом авария, рисковавшая забрать несколько жизней, и гораздо большее число жизней исковеркать, разрешилась чуть ли не счастливым концом. Почти что американским «хэппи эндом». А ведь вполне могло обернуться иначе.
В общем, то, что из многочисленных «если бы» и «или», выстраивающихся разными комбинациями, словно кубики при игре в кости, и складывается, в конце концов то, что принято называть человеческой судьбой, Андрей понял уже тогда, в той или иной степени. А еще запомнил слова, которые сказала ему мама уже после того, как его выписали из больницы. Они как раз ехали домой:
«Бог сохранил тебя, – она очень серьезно посмотрела на Андрея. – Ты ведь мог погибнуть, но этого, к счастью, не произошло. Если бы так случилось, наши с папой жизни тоже… пошли прахом. Как бы мы жили без тебя…»
Глаза Андрея наполнились слезами. Глядя в них, мама продолжала:
«Знаешь, я много думала о том, что случилось. Я больше не стану об этом говорить впредь, но, считаю, что должна тебе это сказать сейчас, всего один раз. Наверное, – она нервно сжимала и разжимала пальцы, – наверное, Бог сохранил тебя для того, чтобы ты, когда вырастешь, сделал что-то очень нужное и доброе, понимаешь. И, конечно, чтобы ты стал хорошим человеком. Достойным человеком. Больше об этом ни слова, но ты – ты не должен об этом забывать…»
И еще, они договорились ничего не говорить папе, если он позвонит, что, впрочем, было маловероятным. Или, когда они будут писать ему очередное письмо. Чтобы его не волновать. Бандура-старший воевал в Афганистане. Там ему своих волнений хватало…
* * *
Андрей потерял счет времени и не знал, сколько они с Вовчиком просидели бок о бок, в темном и пустынном переходе, думая каждый о своем. Потом пошел дождь. Такой освежающе-пронзительный, какие случаются только весной, или в самом начале лета, на худой конец. Водяные струи разъединили приятелей, и Вовчик куда-то исчез. Вскоре после этого просветлело. Мрачные своды потусторонней станции раздвинулись, стало тепло, светло и одновременно сыро, как в теплице. Бандура обнаружил под собой добротную деревянную лавку, выкрашенную традиционной темно-зеленой пентафталевой эмалью. Бандура несказанно обрадовался и этой краске, и этому дереву, после Вокзала Мертвых они показались ему такими непередаваемо родными, зхемными, что ли, и он чуть не заплакал. Он хотел было позвать Вовчика, который так некстати потерялся, когда услышал стихи, но не мог понять, читает их кто-то, или они звучат у него в голове. В любом случае, голос был женским и до боли знакомым, хоть Андрей сразу не сообразил, кому он принадлежит.