Секунду он колебался, а затем захохотал: — хитрости ведьм — это ерунда и суеверие, — одним долгим глотком он осушил бокал, — это лучший напиток, который я когда-либо пил, — отметил он, протягивая бокал за следующей порцией.
Слабый кашель дочери прервал его воспоминания. Он вышел на цыпочках в другую часть разделённой комнаты и с тревогой склонился над спящей в гамаке Канделярией. Грустная улыбка тронула его губы, когда он посмотрел в её маленькое лицо, в котором так часто пытался обнаружить сходство с собой. Он ничего не видел. Как ни странно, бывали случаи, когда девочка заставляла его задуматься о своём деде. Здесь не было большого сходства, но скорее настроение, определённый жест, сделанный ребёнком, напоминал то, что когда-то пугало его.
У неё была та же самая мягкость животного, что и у старика. Она лечила любого осла, корову, козла, собаку или кошку. Она фактически уговаривала птиц и бабочек садиться на её вытянутые руки. Его дед имел тот же дар. В маленьком городе Калабрии люди называли его святым.
Было что-то святое или нет в Канделярии, он не слишком в это верил.
Однажды после полудня он нашёл ребёнка во дворе, лежащей на животе. Её подбородок упирался в сложенные руки. Она беседовала с болезненным на вид котом, который свернулся калачиком в нескольких дюймах от неё. Кот, казалось, отвечал ей. Он не издавал явных звуков, но короткое пыхтение страшно напоминало смех пожилого человека.
Мгновенно почувствовав его присутствие, и кот, и Канделярия подпрыгнули в воздух, будто какая-то невидимая нить подкинула их. Они приземлились прямо перед ним с жуткими ухмылками на их лицах. Он растерялся; на какой-то миг их черты, казалось, были наложены друг на друга. Он не мог решить, чьё лицо кому принадлежит. С того самого дня он понял, почему Рорэма всегда говорила, что Канделярия ведьма, а не святая.
Тихо, чтобы не разбудить ребёнка, Гвидо Микони ласкал её щёку, затем он вышел на цыпочках в небольшую прихожую, слабо освещённую керосиновой лампой. Он потянулся за своим пиджаком, шляпой и туфлями, приготовленными заранее ещё вечером, и оделся. Поставив лампу у зеркала, он критически осмотрел своё изображение. Обветренное лицо 46-летнего мужчины, слегка худощавое, было всё ещё наполнено той неистощимой энергией, которая позволила ему пройти сквозь годы изнурительного труда. Его волосы с прожилками седины были по-прежнему густы, а ясные коричневые глаза ярко блестели под косматыми бровями.
Осторожно, стараясь не наступить на собаку, которая во сне скулила и перебирала ногами, он вышел на улицу. Прислонясь к стене, он подождал, пока его глаза привыкнут к темноте. Вздохнув, он проводил взглядом ранних тружеников, идущих на работу. Они словно призраки скользили в пустоте предрассветной тьмы.