Возможно, откройся она де Мону, из его глаз исчезла бы эта унижающая доброта… но ведь и он ни о чем ее не спрашивал! Ангелина, вконец измученная дорогой и беременностью, была уверена, что де Мону просто не терпится сбыть ее с рук.
Зрелище города Кале, окруженного болотами и песками, не улучшило ее самочувствия. Еще не видя округи, только услышав вой ветра и мерный плеск морских волн, Ангелина ощутила, что слезы близко, а уж когда вышла из кареты, ею овладело странное чувство, будто она приехала на край света: там необозримое море и конец земли. Слезы полились ручьем!
Впереди было счастье встречи с отцом и матерью – отчего же Ангелина не ощущала никакой радости, ничего, кроме отчаянной тоски?
Де Мон тотчас отправился в порт, почему-то не велев Ангелине и Оливье устраиваться в гостиницу. Они сидели прямо на траве, привалившись к задку кареты, не говоря между собой ни слова; лошади побрякивали удилами, выл ветер, и листья уныло шумели над головой.
– Проклятый стряпчий! – проворчал Оливье. – Думаешь, я не знаю, почему он не повез нас в гостиницу? Боится, что мы тотчас завалимся в постель! И ей-богу, может, хоть этим займемся? Я чуть не помер со скуки в пути, да и здесь зевота челюсти сводит. Пошли, а? Я давно готов!
Он шаловливо откинул полу сюртука, и Ангелина увидела, что Оливье действительно готов. Однако она, к своему изумлению и радости, не ощутила в себе ни малейшего волнения. Поведение Оливье показалось ей неприличным.
– А бывало, помню… – пробурчал он, заметив выражение ее лица.
– Да, бывало, – невозмутимо кивнула она, – да все миновало.
– Гляди, какие мы стали! – прошипел Оливье. – Что делает богатство с людьми. Не больно-то заносись, знаешь ли… Тщеславие неприятно в мужчине, а в женщине – особенно.
– Уж соловей умолк, но слышу песнь его, – засмеялась Ангелина. – Узнаю песни тетушки Марго!
Оливье насупился.
– Ты так изменилась, Анжель! Ты стала совсем другой! Но ничего! Это все беременность, – заявил он с видом знатока. – Погоди, родишь – и сама себя не узнаешь! Готов держать пари, что мы еще не раз украсим голову твоего мужа ветвистыми, кустистыми, развесистыми рогами.
– Готова держать пари, что к тому времени, как я рожу, он не будет моим мужем, – усмехнулась Ангелина и с любопытством уставилась на Оливье, у которого вдруг как бы натянулось лицо; и голос его звучал, как у чужого, хитрого, пронырливого человека:
– Ну и куда ты его намерена девать? Или придумала, как от него избавиться, а денежки мои положить в карман?
Ангелину передернуло. В глазах ее вспыхнуло возмущение. Господи, да неужели и впрямь бог войны осенял Оливье своими крылами, давая ему благородство, отвагу, мужество, а без его благосклонности от Оливье остался только провинциальный, вульгарный буржуа?! Она всегда с величайшим почтением относилась к своей нации, не считая при этом другие народы хуже, но сейчас высокомерно подумала, что в русских вольных просторах дышавший русским воздухом Оливье как бы вобрал в себя непоколебимой русской силы и величия, а когда воля и ширь сменились теснотою и затхлостью каменных улочек, он и сам сделался таким же… затхлым. И, брезгливо сморщив нос, она ответила небрежно: