Вуку показалось, что Владо бредит. Он беспомощно повел глазами и увидел мрачные, сосредоточенные лица гайдуков.
– Ты сделаешь, как он велел, – твердо сказал Йово. – Ты должен дойти до России и передать все, что говорил тебе Георгий. Ты должен это сделать! А про нас не думай! Мы – гайдуки, смерть всегда ходит с нами рядом, так не все ли равно: нынче, завтра, через год? Ты сделаешь это! Разве зря погиб Арсений? Он погиб для тебя – и для нашей Великой Сербии. Ты понял меня?
Вук медленно опустил веки в знак согласия.
...В сумерках он стоял на опушке леса близ Брода и слушал колокольный звон, возвещавший, что казнь свершилась.
Зябко передернул плечами под грубой коричневой шерстью. Сердце его стеснилось, душа словно бы онемела. Почему-то больше всего он сейчас хотел бы раздобыть простую крестьянскую одежду и сорвать эту рясу, которая, казалось, пропитана кровью.
Он до черной земли поклонился горам Боснии, которые темно синели за рекой, тихому, сонному шелесту Савы, отзвукам колокола; постоял еще мгновение – и пошел на восток, туда, где уже поднялась, указывая ему путь, ранняя, светлая звезда.
Елизавета стояла над кадкою и, низко нагнувшись, смотрела в темное круглое зеркало воды. Навстречу ей устремляли печальный, усталый взгляд окруженные тенями глаза, казавшиеся еще больше на исхудалом лице. Губы были бледны, и она безотчетно покусала их, хотя в этом «зеркале» все равно не видно, порозовели они или нет. Впрочем, эти исхудалые черты и беззащитно-длинная шея почему-то понравились ей. Даже волосы, против ожидания, выглядели не так ужасно, как она думала раньше. Вернее, их отсутствие...
Когда Елизавету остригли, она думала, что умрет от позора, но за месяц волосы немного отросли и теперь мелкими золотисто-русыми завитками облегали голову, словно мягкий меховой чепчик. Это было странно, непривычно, но не безобразно. Елизавета смотрела на себя даже с удовольствием!
Впервые за последние месяцы она испытывала хоть какое-то удовольствие и, поймав себя на этом, отвернулась от кадки, словно устыдилась своего отражения, своей мимолетной слабости. Она привыкла страдать, и все другие чувства казались чужеродными, неправдоподобными. Кроме тоски. Кроме отчаяния. Кроме бесконечного, мучительного недоумения: за что, почему это произошло именно с нею?! И только выстраданное, со временем пришедшее прозрение, что жизнь безумна и если будешь ждать от нее справедливости, сам раньше сойдешь с ума, помогло ей выстоять – и уже с дерзкой, злой отвагою встречать каждый новый день, а ложась вечером спать, помолясь богу, думать со злорадной ненавистью: «Что, взяли? Не увидеть вам моих слез!» Кто были эти «они», Елизавета, как всегда, не знала, однако она лукавила даже перед собой: и «они», и все другие слез ее повидали много.