Конечно, вся свита Алима смотрела на нее свысока, только самые умные с первых шагов начали осторожничать с любовницей Хозяина, которая с каждым днем обретала на него все большее влияние. Дольше всех противился ей Руслан. Как-то раз по пьянке Алим обмолвился, что его охранник даже представил ему фотографии, сделанные еще год назад, когда Надежда только начинала свою карьеру «топ-модели» (назовем это приличным, общепринятым эвфемизмом) и была полной дурочкой во всем, что касалось элементарной осторожности, – ужасные фотографии! Руслан не сомневался, что Хозяин взъярится и вышвырнет девку вон, однако на Алима фотки подействовали самым неожиданным образом. Вместо того чтобы оскорбиться, он возбудился. Вместо того чтобы исполниться отвращения к Надежде, он ощутил настолько острую потребность в ней, что вообще больше не расставался с этой странной, не то затравленной, не то распущенной, не то испуганной, не то высокомерной, чуточку угрюмой, молчаливой девушкой с непроницаемыми серо-зелеными глазами и напряженными губами.
Казалось бы, Надежда могла торжествовать, но слишком сильна была в ней чисто крестьянская осторожность перед всякой внезапной, невесть откуда свалившейся удачей, в глубине души она не очень-то доверяла своему черноглазому, молчаливо хихикающему за левым плечом союзнику, а потому постоянно была на стреме, жила с вечным ожиданием подвоха от судьбы. И, по большому счету, она должна была благодарить Руслана, который не давал затихнуть ее настороженности, недоверчивости, беспрестанно, втихую и открыто, насмехался над ней, подзуживал, уверяя, что скоро, скоро ее пресная красота осточертеет Алиму, всегда предпочитавшему девушек острых, пряных, с откровенной порчинкой, а главное – не послушных и молчаливых подушек-перинок, а умных женщин!
Надежда не пропустила ни одного из этих ехидных словечек мимо ушей. Они откладывались в памяти, словно дрожжи беспрестанно будоражили, оживляли ее душу, ум, натуру, принуждали не спать, не дремать, а гнаться за удачей… скользкой, будто золотая рыбка, так и норовившей выскользнуть из рук. Она умнела на глазах, она училась на каждом шагу, она заставила себя спрятать в карман природную застенчивость и сделаться хваткой, пронырливой, она стала со́вкая, как называли таких проворных девок в деревне Кармазинке.
Скоро она знала о делах Алима чуть ли не больше, чем он сам. Уроки английского и визажа, бухгалтерского дела и бальных танцев, игры на гитаре и этикета, плавание, шейпинг и политология, аудиторские курсы, курсы массажа, теннис и верховая езда – ей всего было мало, все интересно, она все на свете успевала. Едучи с одних курсов на другие, она читала в машине бухгалтерские отчеты из клубов Алима, плеер нашептывал ей в уши неправильные английские глаголы, а из глаз капали слезы оттого, что она никак, хоть ты тресни, не могла заставить себя запомнить хоть одно стихотворение. А ведь как это было эффектно, как красиво – иногда щегольнуть красивой цитатой! Да чтоб не из Высоцкого, а из Пушкина или Лермонтова. Или Мандельштама, к примеру. Но нет, анекдоты Надежда запоминала отменно, любимого своего Жванецкого могла цитировать с любого места вдоль и поперек, а вот со стихами… ступор какой-то у нее на стихи был.