Я гнал по Окружной, которая, к счастью, была не очень нагружена. Адреналин кипел у меня в венах, как после хорошей драки. Нет, честно, я сам себя не узнавал – после иной перестрелки мне случалось оставаться более спокойным, чем после разговора с Костей Боженогиным. Или все дело было в том, что разговор шел о Бокарчуке? Сам-то Боженогин был слишком бесцветным, безвольным, каким-то моллюском, а не человеком…
Впрочем, нет, у него хватило страсти сопротивляться мне. Пусть неумело, пусть глупо и неубедительно, но он все-таки корчился под моими руками. Я даже стал сомневаться – достало бы мужества так же корчиться Бокарчуку?
Я стал притормаживать, еще не хватало влететь в аварию из-за этих гадов. И все-таки странно, я не мог объяснить, в чем тут дело, чего я так ярюсь?
Но было в этих двух гусаках что-то, что заставляло меня протестовать, нервничать, бояться и ненавидеть одновременно! Что-то, что задевало мою вторую память, как я это называл, – память о том, что было со мной в тюрьме, в лагере, что было у меня до того, как меня завербовал Основной.
Да, пожалуй, это правильно. Именно воспоминания о лагере пробуждались у меня при взгляде на этих людей, и именно это я хотел убрать, устранить, зачеркнуть, когда грозил им, когда рвал рубашку Боженогину, когда доставал свой «ягуар» сегодня. Никогда прежде со мной не происходило ничего подобного.
Осознав это, я совсем успокоился, только вот скорость была чуть больше восьмидесяти в час. Я стал тормозить: впереди показался светофор, перед ним я остановился окончательно. Теперь мне, по контрасту с тем, что я только что вытворял, хотелось съехать к обочине, постоять, подумать. Так я и сделал.
Я выключил движок. Жаль, я, кажется, слишком рано начинаю выходить из себя. Расследование не привело пока ни к какому результату, впереди еще масса работы, а у меня начинаются срывы.
И я не мог их объяснить. Все эти вопли о том, что я хочу их потрясти, запугать, подергать за нервишки, – чушь собачья. Как и то, что они мне напоминают мои годы в предвариловке и в зоне. Не может этого быть. Эти ребята не подозревают даже, что такое баланда, как пахнет параша, как вообще пахнет тюрьма. Не знают, что такое голод в зоне, или карцер, или окрик часового… Они этого не могут знать, а я знаю, и я ярюсь, потому что они тем не менее это все страшно напоминают, а я не хочу…
Все, завтра схожу к нашему психу, пусть он разбирается, если будет время. Как ни странно, эта мысль оказалась самой успокаивающей.