– А хотя бы!
– А это невозможно – любовь бежит определений.
– Но все-таки, – не отставала Лера. – Ведь любовь – это же должно быть красиво, правда? А там – если бы ты видел! Грязно, кошками воняет, банки какие-то валяются… Разве можно любить, когда так все?..
– Лер, – решительно сказал Митя, – если ты хочешь, чтобы я тебе ответил, ты меня про этот случай не спрашивай. Я не знаю, что там происходило и почему, вот и не хочу об этом говорить, ты понимаешь? И ты лучше забудь об этом, раз уж увидела. Это не то, что тебе необходимо помнить.
Он встал, прошелся по комнате, потом остановился перед Лерой и, присев по своему обыкновению на корточки, заглянул ей в глаза.
– А вообще-то, – сказал он. – Это все равно – где. И что там валяется на полу, банки или цветы – тоже все равно.
– Но как же… – начала было Лера: она совсем не ожидала, что Митя скажет именно так.
– А вот так же. Любовь освящает все, понятно? И не может быть ничего некрасивого между мужчиной и женщиной, если они любят друг друга. А если не любят – все отвратительно, и везде отвратительно – хоть в розарии.
И Лера тут же поняла, что Митя больше ничего не скажет. И объяснять ничего больше не будет, и не будет ссылаться на Мопассана или Толстого – как, наверное, сделала бы Елена Васильевна, если бы Лера вдруг вздумала рассказать ей что-нибудь подобное.
Митя говорил только то, что было в нем, а уж откуда оно там появлялось – это и было загадкой.
– Все? – спросил Митя, снова садясь в кресло. – Или будут еще вопросы бытия? И не лазай ты по чердакам – вот, ей-богу, как кошка помойная! Мало ли что там можно увидать – думаешь, тебе все это надо для счастья? Давай я тебе лучше поиграю: никак мне не дается у Бетховена… Послушай!
И он пошел за скрипкой.
Можно ли было не приходить в этот дом?
Лера так привыкла к этому, что и потом, и через пять лет, забегала время от времени, принося к чаю какой-нибудь торт, купленный в кондитерской на Столешниковом или испеченный Надеждой Сергеевной. И всегда сидела подолгу с Еленой Васильевной, разговаривая – по-прежнему о книгах, или о том новом, что постоянно возникало в ее, Лериной, жизни.
Ее жизнь шла теперь совсем по-другому, чем шла жизнь в стенах гладышевской квартиры, но Леру постоянно тянуло сюда. И она чувствовала: в ее быстро меняющейся душе всегда остается что-то, что понимает Елена Васильевна, а иногда – и только она.
Это было Лерино детство, и в нем – первые, едва уловимые приметы пробуждающегося духа. И это было ей дорого при любых обстоятельствах, при любых де-лах, которые ее теперь занимали.