Кастусь провел ладонью по Тониной голове, пропустил между пальцами пряди ее волос.
– Как струйки в речке, – услышала она. – Вся ты как речка. Течешь и течешь, и утечешь, и следа не останется.
– Останется, – так же тихо сказала она прямо в невозможные струны у него на шее.
Ей казалось, они-то и звенят его словами, его голосом, будоражащим сердце.
– Может, что и останется. – Он улыбнулся; глаза остались суровыми. – Где река текла, там всегда мокро.
Тоня вздрогнула. Очень знакомыми были эти слова.
Он сел, и она села на полу рядом с ним, потом встала, схватившись за протянутую ей руку.
– Фиранки закрою? – спросил он. – Как их... Шторы.
Тоня кивнула. Он задвинул на окне плотные шторы из домотканого льняного полотна, снова зажег керосиновую лампу. Его тень на стене была высокой и тревожной. Тоня даже понимала, в чем эта тревога: в какой-то отчетливой его недостижимости для нее.
– А... что ты здесь делал? – спросила она. Ей страшно было думать, что пора уходить. – Лето ведь, каникулы.
– У нас надолго теперь каникулы. – Он сел за учительский стол, а она за парту. – Летом покос, осенью бульбу копать. До ноября дети в школу не соберутся, а кому батьки и в ноябре работу найдут. Я и занимаюсь с ними потихоньку. Не всем же детям только брюхо набить да поспать, есть такие, что ради стихов много километров пешком пройдут. Или ради ботаники, чтоб цветки и травы изучать.
– Ты со всеми вместе занимаешься? – спросила Тоня. – И с большими, и с маленькими?
Ей радостно было видеть, как переменилось его лицо, когда он рассказывал ей об этом. Суровость, неласковость растворилась в глазах, даже голос зазвучал иначе, с теми же спокойными интонациями, с которыми он разговаривал с детьми.
– Школа ж кругом на все вёски одна, – ответил он. – И учитель я, считай, один. Учительки молодые как приезжают, так и уезжают. Глушь тут у нас, болота – Полесье. Сюда даже немцы в войну не совались, партизанские были места.
– И ты в партизанах был? Хотя нет, ты же, наверное, в войну маленький еще...
– А все, кто не в полицаи, те в партизаны пошли. И малые, и старые. Мне пятнадцать было, когда война кончилась, успел повоевать.
«Сейчас, значит, тридцать», – подумала Тоня.
– Ты ничего такого не думай, – торопливо сказала она. – Я тебя не буду... преследовать. Я же понимаю, у тебя семья... Базыль и девочка еще, да?
– Четверо их у меня. – В его голосе снова прозвучала тоска. – Базыль, Марылька... И в колыске еще дома двойнята.
Ее сердце тоже перехватила страшная, до боли тоска. Хотя какая разница, двое у него детей или четверо? Все равно это препятствие непреодолимо...