Конечно, ей хотелось прилечь. Дело было даже не в усталости, а просто в том, что надо было окончательно прийти в себя, чтобы одеться, выйти на улицу. А пока ей казалось, что она все еще лежит в колышущейся воде и невидимые струйки будоражат ее тело.
– Я правда полежу, – сказала она, садясь на диван.
– Расслабься, Алечка, – кивнул Рома.
Но ее состояние меньше всего можно было назвать расслабленностью. Скорее растерянностью. Только теперь Аля со стороны все это увидела. Она лежит в постели, все тело ее трепещет, и здесь же, в комнате, стоит мужчина, которого она в общем-то даже не замечает…
Но он-то не может ее не замечать – наоборот!
«Да что это я – старуха, что ли? Что за размышления? – мелькнуло у нее в голове. – Пусть делает со мной что хочет – я сама не знаю, чего хочу, кого хочу…»
Рома не казался ей особенно чутким, и едва ли он уловил ее мысль, да еще мелькнувшую так мгновенно. Но его действия были словно прямым ответом на эту мысль.
Он подошел к дивану, наклонился над лежащей Алей, неуверенно протянул руку к узлу на полотенце.
– Ты ж сама не против, Алечка… – Голос у него стал хриплым, срывающимся. – А я умираю просто!..
Кажется, она тоже умирала. Секунды, пока он развязывал узел, показались ей вечностью. Она почти не видела его лица, хотя хмельной туман улетучился совершенно. Но, может быть, хмель все-таки не ушел из ее тела и дрожал теперь, переливался, ударял в голову горячими волнами.
За то время, что Аля была в ванной, Рома успел переодеться и теперь торопливо перебирал пальцами шелковый шнур на штанах, дергал «молнию» на куртке спортивного костюма.
– Сейчас я, Алечка, сейчас, – приговаривал он, и по его голосу казалось, что он сейчас задохнется.
Никогда с нею такого не было. С Ильей все было просто, как и должно быть между мужчиной и женщиной, которых влечет друг к другу. Она ведь и рассталась с ним не потому, что нарушилось что-нибудь в их интимной жизни, совсем не потому…
А все, что было потом… Да ничего и не было потом! Пошла как-то с Родькой Саломатиным на какую-то квартиру, которая с порога показалась ей грязной, запущенной. Он, конечно, сразу начал к ней приставать – для того и привел, а она решила, что сопротивляться не нужно, потому что ведь знала, для чего он ее сюда зовет, и сколько же можно строить из себя недотрогу, ради чего, ради кого?
Надоели одинокие сны, захотелось, чтобы все было наяву, чтобы если уж нет любви, то хотя бы тело не увядало… И – не получилось. То есть у Родьки-то все прекрасно получилось, но она не почувствовала ничего, кроме отвращения к себе и к нему, к его хлюпающим губам и словечкам – точно таким же, какие он мог бы произносить где-нибудь на лестнице, болтая с однокурсницей: