Карталов приглашал ее к себе в кабинет и объяснял – то терпеливо, то страстно. Аля была уверена, что правильно понимает его.
– Пойми, ведь этот монолог – бред наяву. – Он закуривал, тут же вспоминал, что курить ему нельзя, и гасил сигарету в пепельнице, чтобы через пять минут закурить новую. – Марина живет совсем в другой реальности, чем все, кто ее окружают. Она человек, способный создать собственную реальность, и она это делает. А наяву она может делать что угодно: курить, стирать, печь мерзлую картошку… «Мир ловил меня, да не поймал!» Приходилось тебе слышать эти слова? Аля, я не верю, будто ты не понимаешь, как это происходит!
Конечно, она понимала. Да она сама жила сейчас совсем в другой реальности, чем окружавшие ее люди. Жизнь за стенами театра казалась ей призрачной, несуществующей. А ведь в той жизни она ходила, говорила, принимала заказы у мыдлонов, отсчитывала сдачу и вытряхивала пепельницы…
Но одно дело – понимать, чувствовать, и совсем другое – показать свои чувства, сделать их понятными для зрителя. Этого она не умела, и чем дальше, тем больше отчаивалась научиться.
Прежде, играя в учебных спектаклях, Аля больше всего любила сценические репетиции. Это было самое большое, самое неназываемое счастье, которое она знала в жизни: выйти на сцену, увидеть множество глаз в зале, в которые боишься и хочешь смотреть… Она чувствовала каждый сантиметр сценического пространства, она сама сливалась с ним, и двигаться в нем ей было легче, чем рыбе в воде.
Теперь же она с тоской вспоминала, как легко ей было во время репетиций чеховской «Свадьбы», которую тоже ведь ставил Карталов. И совершенно непонятно, почему вдруг перестало хватать всех навыков, приобретенных за время учебы!
Но едва Аля выходила на хитровскую сцену и произносила первую фразу монолога о мерзлой картошке: «Мороженая картошка… У подвала длинный черед, обмороженные ступени лестницы, холод в спине: как стащить? Свои руки. В эти чудеса я верю», – как тут же чувствовала растерянность.
Она мучительно ощущала свою неподвижность во время этого монолога, ей физически не хватало движения, как безногому не хватает костылей. Ей почему-то казалось, что зал находится невыносимо далеко от нее и что пропасть между нею и залом непреодолима.
Она не понимала, откуда вдруг взялось это странное чувство, но избавиться от него не могла. И играть не могла.
А во вторник, в театральный выходной, когда Карталов назначил на вечер репетицию с нею одной, Аля к тому же просто не выспалась.
Возвращаясь утром с работы, она думала только о том, что вечером все повторится снова: пустая сцена, зал, отделенный пропастью, собственная беспомощность…