– Зинульчик! – возбуждённо орал тот. – Это я, твой Вовульчик! Как Аврик, как сама? Постой, постой! Зинька! Только трубку не бросай!
– Что ты хочешь? – спросила она, и «Вовульчик», окрылённый тем, что жена, нарушив многомесячный бойкот, подала наконец-таки голос, возопил:
– Как что хочу?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук, – возмутился он, отбивая мелкую дробь по стеклу телефонной будки. – Я не видел вас с Авриком сто лет! Разве так можно поступать, Зина? А? Ведь я ей не чужой! Я ей родным отцом прихожусь! Так почему же ты не даёшь нам видеться? Даже судья позволил, а ты не позволяешь! Учти, Зинька! Ты нарушаешь предписание... – тут Владимир Иванович заглянул в блокнот и бегло прочитал: – Государственного органа, ведающего разрешением гражданских споров! А это, знаешь ли, не шутки шутить! За это и ответить можно! Что ж это такое?! – Гаврилов с каждой минутой набирал обороты и входил в раж. – По телефону со мной разговаривать не желаешь! Сколько раз к вам домой приезжал – дверь не открываешь! – Владимир Иванович замолк на мгновение, чтобы вдохнуть побольше воздуха в лёгкие и разразиться с новой силой, как Зинульчик, вдруг хлюпая, проговорила:
– Володь! Генечку забрали! – И она безутешно зарыдала в трубку.
– В тюрягу загребли? – обрадовался бывший муж.
– Да при чём тут тюрьма-то?! В армию!
– Надо же! В армию! Взяли всё-таки! Так... – он хотел сказать «Так ему и надо, этому фигляру! Жаль, что только в армию, по нему давно тюрьма плачет и т.д. и т.п.», но чудом сдержал себя, выкрутившись из положения следующим образом: – Так выходит, у вас с Авриком никакой мужской защиты и помощи нет? Ай-я-яй! И гвоздь прибить некому! – с напускной печалью и состраданием молвил он, будто за одиннадцать лет хоть раз взял в руки молоток.
– Вот так вот, Володя! Такое у нас горе! – всё ещё шмыгая носом, проговорила Зинаида Матвеевна. – А Аврорка в лагере отдыхает.
– А ты? – спросил Гаврилов, затаив дыхание.
– А что я? Сижу, сыну письмо пишу.
– Одна?
– Одна. С кем же мне быть-то!
– Ой, Зинульчик! – с облегчением воскликнул Гаврилов. – Представляю, как тебе сейчас тоскливо! Как одиноко! И какая глубокая печаль переполняет твоё материнское сердце!
– И не говори, Володь! Прямо кошки на душе скребут! – призналась Зинаида Матвеевна, не предполагая, чем могут обернуться её слова.
– И ведь знаешь, Зинульчик, что самое ужасное во всём твоём состоянии?
– Что? – навострила ушки Гаврилова.
– Да то, что все, все будут сочувствовать, а ведь вот в твоё положение ни одна гнида не войдёт! Никто не поймёт тебя!