Самое гордое одиночество (Богданова) - страница 107
– Видела, видела.
– Деньги девать некуда, лучше бы в квартирах капитальный ремонт сделали! – Гордость сменилась недоумением и раздражением.
– А где Рыжик? Ты что, его в деревне оставила, или он сбежал?
– От меня кошки не сбегают, они ко мне прибиваются! – обиделась мамаша, бросила на стул сумку и заметалась по квартире. Шубу скинула мне на кровать, сапоги сняла в кухне, да так их там и оставила, подлетела к зеркалу, поправила прическу... – Не могла к тебе не приехать! Ужасно, ужасно соскучилась! А главное – мне нужно кое-что тебе рассказать! – Глаза ее заблестели, она покраснела, как пятнадцатилетняя девчонка при виде объекта своей любви.
– У тебя опять кто-то появился!
– Не кто-то! Ну подожди! Дай матери после дороги опомниться! У тебя есть чего-нибудь поесть?!
– Сельдерей с соусом.
– Фу, гадость какая! Ты ведь знаешь, я не переношу запаха сельдерея! – И она вскочила с дивана, нашла в столе пачку макарон, и полетело все – кастрюли, ковшики, сковородки. Такое впечатление, что в Буреломах свирепствовал голод и она недели две ничего не ела. – Отвари! – скомандовала мамаша и пошла в ванную мыть руки.
– Так что ты хотела мне рассказать?
– Вот наемся и расскажу! У тебя никакой догадки, честное слово, – мать с дороги, устала, вымоталась вся! А к макаронам что?
– Сельдерей с соусом.
– Сама ешь свой вонючий сельдерей! Как так можно жить?! У тебя вечно пустой холодильник! И объявлений опять понавешала! «Голубка, ешь, что хочешь! Ни в чем себе не отказывай!» – прочитала она. – Да что тут есть-то! – И мамаша поджала губы – никогда раньше не замечала за ней этой бабушкиной манеры – губы поджимать! Однако, несмотря на это, родительнице моей не терпелось все выложить и как можно быстрее – ее буквально распирало от той информации, которую она в себе держала и о которой она никому еще не рассказывала – мама то и дело подпрыгивала на диване, пытаясь долететь взглядом до кастрюли и разглядеть, не закипела ли вода.
Пятнадцать минут спустя она с жадностью поглощала спагетти с топленым маслом, обжигая себе рот.
– Ой, чо-то как-то тяжело! Чего съела, даже не поняла! – разочарованно проговорила она, отодвигая от себя грязную тарелку. Я вся обратилась в слух, но мамаша словно смаковала последние мгновения наполненностью своей тайны. Наконец она не выдержала, и из нее посыпались слова, словно песок в часах из одного сосуда в другой через узкое горлышко, пока не кончится. – Машка! Ты себе не представляешь, что было! Третьего дня я, как обычно, покормила Рыжичку, расчистила снег до туалета, растопила печку, позавтракала, побродила по огороду и легла немного почитать, но из этого чтения моего ничего не получилось – я заснула, будто провалилась. Проснулась – время уж четвертый час. Я отобедала, чаю напилась, телевизор посмотрела, думаю, дай-ка пойду прогуляюсь. Оделась, вышла за калитку, иду вдоль трассы (больше там негде гулять – все снегом замело). Иду я, иду не торопясь... А куда мне торопиться? – спросила она и тут же сама ответила: – Некуда. Иду, значит, а вокруг красота неописуемая, или, как наша соседка Жопова выражается: «Крысота, ну просто описанная!», и маму понесло, как обычно «несет», когда она меня зовет в Буреломы. Песок в часах все сыпался и сыпался в нижний сосуд, и мне показалось, что он вечно будет сыпаться, что время перестало существовать. – Сосновые леса вдалеке, что изумруд в дымке, на придорожных елях, на корягах, серых поваленных остовах деревьев лежит снег, словно взбитые сливки – пышные, легкие, воздушные... Когда я шла вдоль трассы, в самый аккурат солнце закатываться начало. Ах, Маша, видела бы ты тамошние закаты! Это что-то совершенно фантастическое, неземное, инопланетное! – «Неужели она приехала, чтобы рассказать мне про зимние закаты в Буреломах? Или снова что-то задумала и без меня никак это задуманное не может осуществить? Наверное, опять меня в деревню хочет затащить!» – именно такие мысли крутились в моей голове. – Иду я, а на бледно-сиреневом небе точно белокрылый альбатрос распластался, подстреленный с земли каким-то подонком-браконьером, заливая небосвод жертвенной кровью своей густого насыщенного пурпурно-багряного цвета. Подул ветер, и альбатрос превратился в бегемота с жировыми складками на морде глубокого богатого желтого цвета – не банально лимонного или цыплячьего, а с оттенками бежевого и лилового. И опять бегемот распался из-за ветра, а на его месте появилась настоящая жар-птица, отливающая золотом – кое-где розоватым, кое-где знаешь таким... Короче, 585-й пробы! – песчинки все сыпались и сыпались... Бреду и все наблюдаю, как жар-птица превращается в слона, слон в собаку, собака в гигантскую муху, словно в детском калейдоскопе. Вдруг слышу впереди, за сосновым мысом топот какой-то – «цок-цок-цок!» Прислушалась, будто кто-то по трассе на коне скачет. – «А это Мнушкин на каблуках со стальными набойками пожаловал», – пронеслась в моей голове глупая мысль. – Вглядываюсь я вдаль. И вдруг среди белых нехоженых снегов, на фоне бирюзовой мухи, расправившей свои этакие паутинчатые крылья на кроваво-малиновом небе, среди мертвенного беззвучия появляется рыцарь на коне, – сказала она и замолчала – видимо, ждала моей реакции.