– Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, – сказал Каюзак. – Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, – неплохое начало…
– Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, – сказал д’Артаньян. – Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
– Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, – сказал простодушный великан. – Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть – но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…
– Покажите пример.
– Да что вы, д’Артаньян, – сказал Каюзак. – Я – человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
– Ах вы, хитрец, – сказал д’Артаньян. – Предложите это де Варду или Рошфору.
– Увольте, господа, – усмехнулся де Вард. – Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами – это так скучно и пошло…
– Вот видите, д’Артаньян, – сказал Каюзак. – О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…
– Почему бы и нет? – пожал плечами Рошфор. – Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?
Где они, сокровищ груды,
раззолоченные залы
и дворцы,
драгоценные сосуды,
и чеканные реалы,
и ларцы?
Галуны, шитье и гарус,
и уздечки, и султаны,
чья краса
безвозвратно затерялась?
Где вчерашние туманы
и роса?
Троя старая незрима,
где ее былые беды,
боль и грусть?
Позади победы Рима,
хоть и знаем те победы
наизусть…
Д’Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, – и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, – боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! – а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, – не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное – и слушал голос Рошфора: