Несмотря на мрачное (по мнению некоторых чистоплююев) ремесло, он был веселым человеком. Правда, не всем приходился по душе его своеобразный юмор, однако Харон никому и не навязывал свою компанию. Он предпочитал расслабляться в одиночку. Женщины не в счет. Женщины были только необходимым одушевленным инструментом. И чем меньше этой самой «души», тем меньше хлопот.
Впрочем, сегодня его потребность в сексе была еще не настолько сильной, чтобы терпеть женскую глупость. Поэтому он решил посвятить вечер искусству. Искусство Харон ценил высоко. Оно было тем единственным, что примиряло с невыносимой фальшью и грубостью жизни, со смехотворностью человеческих претензий, тщетой надежд и ничтожностью устремлений. Искусство казалось прекрасным цветком, растущим из могильной грязи. Его можно было вырвать и растоптать, но и тогда оно пускало ростки в памяти.
При такой профессии Харону приходилось быть очень деликатным со своей памятью. Порой его память преподносила нежелательные сюрпризы. Ее непредсказуемый каприз мог отравить волшебные минуты, проведенные в обществе какой-нибудь пустоголовой обладательницы роскошного тела. Для этого достаточно было вспомнить пахнущие старостью болезненно-желтые тела стариков, их сморщенные гениталии, синие вены на ногах, скрюченные артритом пальцы. Достаточно увидеть ледяной отблеск маразма в их глазах – пустых, как безоблачное небо… Небольшой, но весомой добавкой служило и явное облегчение, которое испытывали молодые, избавившись от обузы.
Таким образом, память вполне могла сыграть с Хароном плохую шутку в неподходящий момент – подсунув ему универсальную панораму человеческого существования: от играющего красками восхода до печального заката. В этом смысле он трудился даже в худших условиях, чем гробовщики и могильщики. Те видели только смерть. А он видел еще и глупое, самонадеянное торжество заведомо обреченной юности, что создавало яркий контраст – чрезвычайно болезненный для тонко чувствующей натуры. Ох, проклятая работа! Харон справедливо полагал, что ему следовало бы доплачивать за «вредность» из городского или федерального бюджета. И по вечерам он лечил уязвимую душу искусством.
* * *
Он запер Усыпальницу, позвонил в службу охраны и выкатил из гаража свой «сатир». Бросил взгляд на золотые часы. Его рабочий день закончился, но была и другая работа, не имеющая точного временного измерения, зловещая и нежеланная. Работа, которая порой казалась ему проклятием всей его жизни. А иногда – сомнительной наградой. Физически совсем не обременительная (она не требовала от него ни малейших дополнительных усилий – одного лишь присутствия духа), но был один нюанс… С этой работы нельзя было уволиться. Когда-то, по молодости и по глупости, он согласился на нее, а теперь… Теперь он просто не знал, к кому обратиться с заявлением.