На него это не произвело никакого впечатления. Он был выше моей злобы и мстительности и безмерно выше моей боли. Страдание не могло вызвать в нем жалость – он действительно считал страдание следствием человеческой глупости и бесконечного несовершенства…
Он встал и направился к окну. Прошел сквозь решетку и растворился в лунном сиянии.
– Жди, – донесся до меня его голос, и одно только это слово убило во мне остатки иллюзий.
Я заснул только под утро, да и то от усталости, поэтому пробуждение было тяжелым.
Явь казалась мутной, как вчерашний суп. Троица из «Менструального цикла», обнаружив отсутствие Карлуши, нестройно выла «You Gotta Move» на плохом английском. Видимо, в знак протеста. Их вой и разбудил меня.
Я оторвал голову от тощей подушки и спросил сквозь сон:
– А где этот мудак Фариа?
Через секунду до меня дошло, что я ляпнул не то. Рокеры заткнулись и уставились на мой зевающий рот. Шура Морозов тут же нацелил на меня свои востренькие глазки. Псих – а чует, где жареным пахнет! Писатель глядел с тревогой за судьбы человечества. Очевидно, все пятеро решили, что я – следующий кандидат на промывание мозгов. Потенциальная жертва лоботомии. Макмерфи[7] доморощенный…
Действительно, я засиделся в палате. В последний раз к моей черепушке подсоединяли электроды месяцев шесть назад. Мне повезло – меня пока что изучали, а не «лечили». Дело в том, что моя болтовня подтверждалась некоторыми фактами – трупами в «Черной жемчужине» и в парке, разбитыми тачками и так далее и тому подобное (читайте о моих подвигах в вышеупомянутой книжонке). Менты пытались разобраться, но, поскольку заявлений от потерпевших не поступало, бросили. Меня они потерпевшим не считают…
– Ты это о ком, старичок? – ядовито спросил Глист. – У нас, между прочим, траур. А ты, значит, поц невзрачный…
– Заткнись! – бросил я, и впервые за четыре года Глист не огрызнулся. Это было настолько странно, что наводило на размышления.
Жалко, что в нашем узилище нет зеркал – давненько я не лицезрел свою физиономию. Иногда, в солнечный день, если поднапрячься, можно увидеть свое отражение в оконном стекле – неясное и испещренное мушиными экскрементами. Я попробовал сегодня и увидел бледного бритоголового призрака со впалыми щеками, заросшими недельной щетиной. Глаза провалились так глубоко, что я не сумел разглядеть зрачки; только две точки ослепительно сверкали, словно частицы солнца. Их блеск был странным и неестественным.
* * *
Понедельник – просто день, незаметный в бесконечной череде таких же серых дней. Я давно перестал их различать. Это у господ писателей понедельник – день тяжелый. Наш кадр, например, с утра до вечера ходил по палате туда-сюда. Сочинял. А то, что сочинил, пытался выучить наизусть. Зачем – непонятно, но, должно быть, питает иллюзии. Хочет потомков осчастливить. Однако похоже, потомки останутся несчастными, как и все предыдущие поколения.