– Дайте нож!!! – взревел Аслан. – Зарежу!!!
Мощным толчком в грудь Шамиль отшвырнул его к стене.
– Угомонись! – прошипел главарь. – Надоело повторять одно и то же. Вот получим выкуп и повеселимся на славу!
Аслан притих, продолжая, однако, бросать злобные взгляды в сторону Лапина.
– Джахар, посторожи русского, – обратился Мамедов к самому уравновешенному (относительно) члену банды. – Пойдем, Аслан, на воздух, закончим обед...
«Джигит» нехотя подчинился.
Успевшее остыть мясо пришлось подогреть на мангале.
– Испортил аппетит, грязный гяур, – ворчал Аслан. – Ненавижу Россию! Закидать бы ее атомными бомбами!!!
– А где деньги будем зарабатывать? – резонно заметил Абдула. – Что кушать станем? Нет, брат, Россия нам нужна, как дойная корова!
Остальные чеченцы одобрительно засмеялись...
* * *
Петр Андреевич с трудом разлепил тяжелые, будто налитые свинцом веки. Исхлестанная спина горела огнем. Перед глазами плавали разноцветные круги. В ушах раздавался непрерывный звон. Тем не менее, вспомнив о нанесенном Аслану ударе, Лапин слабо улыбнулся. Избили, сволочи, до полусмерти, зато получил хоть какое-то моральное удовлетворение. Петр Андреевич ни на полсекунды не жалел о содеянном – умирать так с музыкой! Когда начнут убивать, хорошо б успеть вцепиться зубами в горло одному из чеченцев, желательно гнусной бородатой обезьяне – Аслану. Интересно, сколько осталось жить? Вероятно, не более трех-четырех дней. Ну и ладно! Рано ли поздно все мы умрем!
– Чего лыбишься? – лениво спросил Джахар. – Мало тебе?!..
Елена Лисовская, тридцатипятилетняя жизнерадостная, пышущая здоровьем хохлушка из-под Полтавы, третью неделю работала над внутренней отделкой трехэтажного особняка, расположенного на краю соснового бора неподалеку от поселка «Горки-10». Вместе с двумя подругами-землячками Елена «пахала» как каторжная с раннего утра до позднего вечера. Здоровье пока позволяло выносить подобные нагрузки, а вот жизнерадостность Лисовской за последние годы значительно уменьшилась. Жизнь в «самостийной» Украине, доведенной болванами-националистами до полной нищеты, делалась с каждым днем все хуже. Ни работы, ни денег («карбованцы» и введенные недавно с превеликой помпой «гривны» годились разве что в качестве туалетной бумаги, да и то с большой натяжкой). Приходилось ехать на заработки «за границу», в Москву. Благодаря стараниям «самостийников», украинцы (единокровные братья русских) считались теперь иностранцами, а подобные Лисовской калымщики еще и «незаконно проживающими». Хозяин дома из пресловутой прослойки новых русских с иностранными рабочими не церемонился – эксплуатировал нещадно, а платил гроши. (Хотя, если честно, назвать Ефима Рабиновича русским, пусть даже новым было бы весьма сложно.) Лисовская ненавидела сквалыжного буржуина от всей души, однако прекрасно понимала – деваться ей некуда. На «ридной батьковщине» и на такие скудные заработки рассчитывать не приходилось. Сегодня женщины начали работать в семь утра, а к половине одиннадцатого Елена почувствовала себя плохо. Она как раз тащила к стоящему в углу двора мусорному контейнеру тяжеленный мешок со строительными отходами. Внезапно голова закружилась, в глазах потемнело, ноги подкосились. Лисовская уселась прямо на землю и зарыдала, мысленно проклиная и мужа-пьянчугу, скрывавшегося в неизвестном направлении, и «самостийность», и президента Кучму, и свою горемычную судьбу.