Сложенную записку он вручил половому, велев передать даме из шестнадцатого нумера, взял со стола фуражку и, не надевая ее, вышел за дверь. Владимир чувствовал себя отвратительно, но понимал, что ничего другого сделать не мог.
Двор был пустой и белый от выпавшего за ночь снега. На заиндевевшем крыльце, вертя в губах щепку, сидел Северьян – на этот раз в сапогах, поглядывал на выведенных из конюшни коней, щурил глаза на какие-то лошадиные, лишь ему видимые изъяны. Увидев Владимира, он ловко вскочил на ноги, ухмыльнулся:
– Сладко почивать изволили?
– Ну тебя, – буркнул Владимир. – Ехать пора.
– Как Марьи Аполлоновны здоровье драгоценное? – не унимался Северьян. – Не разбудили ее, уходивши? Она вас хоть сразу узнала вчера?
– Она и про тебя вспоминала.
– Да ну? – восхитился Северьян. – Добрым словом-то?
– Говорила, что тебя выпороть не мешало б.
– Ну, от такой я бы потерпел, – мечтательно потянулся Северьян. – Что ж, Владимир Дмитрич, куда тронемся?
– В Серпухов. Чаева искать.
Северьян сразу поскучнел, но спорить не стал. Засунул руки в карманы чуйки и, чуть раскачиваясь, быстро пошел вслед за Владимиром к вокзалу.
…Часом позже Мерцаловой подали в номер чаю, хлеба и записку. Сидя на постели в кое-как наброшенном платье, с еще не убранными волосами, она быстро пробежала глазами торопливые, неровные строки. Медленно опустила руку с письмом. Улыбнулась, пожала плечами. Посмотрела в белое окно. Неожиданно сказала:
– Скотина! – и заплакала.
В конце октября по Волге задули ветры. Они морщили ставшую свинцовой гладь великой реки, гнали по низкому небу снежные облака, шуршали в желтых, высохших камышах, не давали чайкам подняться с обрывистых утесов, и гудки пароходов, пристающих к пристани Ярославля, казались в эту погоду особенно протяжными и беспокойными. Один из пароходов, «Зарема», долго не мог пристать из-за ветра, и четыре раза брошенный с палубы канат сносило в воду. Наконец «Зарема» зашвартовалась, матросы опустили широкие сходни, и на берег, под приветственные крики и свист встречающих начали сходить пассажиры. Двух девушек, спустившихся последними, никто не встречал, да они, судя по всему, этого и не ждали. Из багажа у них был лишь небольшой узелок и старое ружье в руках старшей – рыжей насупленной девки с рябоватым лицом. Вторая, одетая в приличное, но совсем дешевое черное сатиновое платье, машинально поправляла растрепанную ветром прическу из темно-каштановых волос и устало смотрела на пылающий в одиноком, выглянувшем на миг из разрыва туч солнечном луче купол монастыря.