Оказалось, что я не патриот, чуть ли не дезертир. Мне казалось, что вот-вот директор обвинит меня в измене.
— Если начнётся война, вы небось первым в Ташкент удерёте. С такими, как вы, Сичкин, я бы в разведку не пошёл. Я как коммунист вам скажу: с такими, как вы, коммунизм не построишь, — закончил он тирадой и выставил меня.
Я уже было махнул рукой и собирался извиниться перед Вирским. Но неожиданно выручил случай. Директор Белицкий уехал куда-то на несколько дней, а оставшийся вместо него заместитель без звука меня отпустил.
15 июня 1941 года я впервые надел солдатскую форму. Через шесть дней началась война…
В дни первого военного лета было не до песен и танцев. С первых дней войны, когда немцы приблизились к Киеву, началась эвакуация. Наш ансамбль использовали как обычное воинское подразделение. Мы патрулировали по городу, несли караульную службу. Последние дни перед сдачей города мы стояли в заслоне на днепровских пристанях, откуда баржами отправляли людей в тыл. Это была адская работа. Десятки тысяч людей рвались уехать, а у пристани стояли считанные баржи. Отправляли женщин с детьми, больных и раненых, пожилых людей. Остальных сдержать было нелегко.
В самый разгар погрузки на пристани неожиданно появился мой бывший директор с тринадцатью чемоданами. Увидев меня, он изобразил на рынке смешанные чувства. Я так и не понял: то ли он безмерно счастлив нашей встрече, то ли у него расстройство желудка. Директор-патриот протянул мне бумагу, в которой говорилось, что товарищ Белицкий командирован в город Ташкент для организации фронтового ансамбля.
— Сейчас не до песен и не до танцев, — сказал твёрдо я ему. — Надо защищать родину, а петь и танцевать будем потом, после победы.
— Борис, посмотри, кто подписал бумагу!
— Такую бумагу в такое время мог подписать только Адольф Гитлер.
— Я отдам что хочешь, умоляю, только помоги мне, — прошептал мне этот патриот.
— Уважаемый товарищ Белицкий, сейчас не время давать друг другу сувениры, сейчас самый лучший сувенир — винтовка в руках.
— Борис, — умоляюще сказал он, и в голосе у него, как у еврейского певца на кладбище, когда отпевают покойников, я слышал слезу.
Дежурство моё заканчивалось, но когда меня пришли сменить, я отказался. Я знал, что как только я уйду, эта мразь точно проберётся на баржу.
Я валился с ног, ужасно хотел спать, но стоял на посту.
Немцы уже были в Галосеевском лесу, а это почти пригород Киева. Слышалась канонада. Мой бывший директор со слезами на глазах уговаривал меня:
— Пойми меня правильно, я коммунист, и как только немец войдёт в город, меня сразу расстреляют. Ты меня понял?! Борис, немец с минуты на минуту появится, тогда все — мне конец. Пожалуйста, пусти меня на баржу.