Я проработал там три года. Но уже на втором году начал думать, куда бы сбежать. Было на то две причины. Относительно первой мой приятель, работавший на студии уже много лет, предупреждал: «На студии можно жить очень неплохо – если только не стараться что-нибудь сделать по-своему». Тогда мне показалось, что я с этим условием смирюсь. Но вскоре я понял, что разучился просто при чём-то присутствовать: хотелось и что-то делать. У нас же все творческие вопросы решал директор студии – перед тем второй секретарь одного из рижских райкомов. Вторая же причина заключалась в том, что (как мне сказали, когда пошёл третий год моего пребывания там) если я не уйду в ближайшем будущем, то не уйду вообще никогда, потому что киношная жизнь засасывает; это я и сам чувствовал. И стал подыскивать позиции для отхода.
Помогли знакомые моряки: посоветовали идти в пароходство, наняться первым помощником на какой-нибудь пароход. Я им говорил, что не хочу быть политработником; они возражали: «Начнёшь плавать, поступишь заочно в мореходку, получишь штурманский диплом и будешь стоять вахты, как и все помощники».
Идея мне понравилась: казалось, что вот-вот осуществится детская мечта о море. Я пошёл в партком пароходства. Стал оформлять выездное дело. Взял на студии характеристику, она была хорошей. Но чем-то я, видно, не понравился тогдашнему секретарю парткома пароходства: он сказал, что характеристика написана не так, надо переписать. Я снова пошёл на студию. Переписали. Секретарь снова сказал, что всё не так. Идти за характеристикой в третий раз мне не хотелось, я понимал, что дело скорее всего не в ней: хотя я и не был больше «сыном врага народа», но оставалось немало людей, для которых реабилитация ничего не значила, а вот мнение Особого совещания оставалось действующим и решающим. Я плюнул и махнул рукой.
Но ещё в пору работы на студии произошло событие, которое я воспринял очень тяжело: наши танки вошли в Прагу, «социализм с человеческим лицом» был задавлен. В Риге по этому поводу никто на улицы не выходил, люди привыкли к осторожности, но настроение было понятное. И я сразу же сел за новый роман.
Когда я начал его, я ещё не чувствовал, что эта книга получится принципиально другой, чем всё, написанное до той поры. Не знал, что я уже пошёл по совершенно другой тропе, уводящей всё дальше от романтического мировосприятия и интереса к науке и всё более приближающей к политическим интересам. Не понимал, что это закономерно; это сейчас я уверен, что такой поворот был обусловлен очень многим – начиная с семьи, в которой я родился, работой в партийном аппарате, журналистике, книгоиздании; во всех этих областях политика – официально или нет – всегда была на переднем плане, внедрялась в сознание и подсознание. Как и обычно, мне было ясно, что я хочу сказать этой книгой, но как-то не осозналось, насколько отличалась эта задача от тех, что я ставил перед собой в написанных до того рассказах и повестях, да и в первом романе тоже: не отношение к природе, не стремление к познанию, не героизм при схватке с неведомым интересовали меня на этот раз, но проблема чисто политическая: если общество велико и сильно, это ещё не даёт ему права навязывать свои понятия о жизни другому обществу, пусть даже не столь многочисленному и хуже вооружённому. Эта мысль наложилась на уже существовавший замысел – написать о космическом экипаже, составленном из представителей разных эпох.