Комната стала просторнее, но освещалась хуже. Олень на стенном ковре, загоняемый ковровыми собаками, утратил былое высокомерие и глядел глазами излишне рогатого теленка. Пейзаж за окном изменился и это не объяснялось простой переменой погоды: конский каштан помахивал свежей, и явно конской, свечою; куда-то зашло солнце и на его месте дымилось довольно похожее на солнце овальное светило.
Он даже попятился к окну.
– Все дело в том, – сказал брат женщины, – что ты вернулся не тем путем.
Вернувшись другим путем, всегда попадаешь в другие измерения.
И только брат остался таким же мерзко проницательным: он всегда говорил так, будто приближал свое лицо вплотную к твоему и читал мысли, написанные на донышках глаз.
Выпив чаю, Воеводин снова влез на балкон и оказался в спальне. Здесь ничего не изменилось. Кровать пока оставалась своей и небрежно брошеное одеяло еще хранило запах его пота и вдавленный отпечаток его локтя. Пространство казалось совсем домашним, даже подогретым и скругленным на углах. Щелчки секунд текли со скоростью пульса. Он попробовал выдавить дверь с помощью тумбочки – не производя по возможности шума, стесняясь мнения чужих людей, – но дверь не подалась. Тумбочка дважды сорвалась и дважды заколотилось сердце. Содрав кожу на пальце, он грязно выругался и специально разодрал ранку сильнее – чтоб они знали как! Еще раз вышел через балкон и сходил за зубилом, ощущая спиною давящие взгляды домочадцев.
Он очень старался, действительно, очень старался; он боялся, что щель в пространстве-времени может закрыться или сместиться, или стать такой узкой, что он, Воеводин, не сумееет протиснуться обратно. Или протиснется, но не целиком. Или застрянет в межвременьи. Впрочем, старался он зря.
В конце концов был найден компромисс: около неподдающейся двери пробили дыру и замаскировали ее дверной коробочкой – сюда чужие люди и входили и выходили. Изменение оказалось не столь катастрофическим, как чудилось Воеводину поначалу: с новой женщиной можно было разговаривать, обсуждать проблемы детей, есть и спать. Порой ее прикосновения оставляли Воеводина безразличным, порой излишне волновали, как начало нового романа. В остальном она была почти как настоящая и даже заботилась о Воеводине, когда тот хворал. Воеводин притерся к ее улыбке, холодно освещавшей все и всех – подобно бестеневой хирургической лампе. А сослуживцы и соседи изменились столь слабо, что Воеводин даже забывал, что говорит с незнакомыми людьми. Вскоре сон и аппетит Воеводина нормализовались, осталась лишь мягкая тоска по утраченной жизни – пусть не счастливой, но своей и сознательно выбранной когда-то. В первые дни он пугался овального солнца.