Я согласился – «добровольно и без давления», о здравом уме и твердой памяти можно не упоминать – войти в группу Стерляжего. Согласился, несмотря на то, что Стерляжий теперь мог укокошить меня в случае малейшего неповиновения, не неся никакой ответственности перед Корпорацией – до УК ему, понятно, дела не было и нет. Какой такой Свят Горелкин? Я его знать не знаю. Если кто-то пропал без вести, это его личные проблемы, и не осложняйте нам жизнь, если хотите и дальше получать задарма платину. Так и быть, накинем еще сто килограммов сверх нормы, знайте нашу доброту и не морочьте нам голову…
Это я-то стою сотню кило платины, или, что то же самое, полутонны золота? В глазах государственного монстра рядовой гражданин и одного грамма не стоит. Так зачем я согласился? Работал бы себе спокойно на Земле, вернее, в подземелье, чинил технику и пользовался репутацией ценного кадра, да и деньги неплохие…
Может, дело в том, что мне непременно надо сунуть нос туда, куда другие не совали? Ведь полез же я за каким-то чертом в пыльный лаз, в результате чего оказался в Корпорации! Чего я в нем забыл – ведь не рассчитывал же, в самом деле, найти библиотеку Ивана Грозного, сгоревшую во время татарского набега!
На любопытстве-то Стерляжий меня и поймал. И еще: я вдруг понял, что доверяю ему. Несмотря на его кабанью внешность. Несмотря на то, что он первым делом шарахнул меня сзади по бестолковке. Физиономист, глядя на него, здорово бы ошибся. Стерляжий меньше всего похож на дуболома, ценимого высшим руководством Корпорации исключительно за собачью верность в сочетании с умением драть глотку. То есть орать он умеет, и вряд ли у кого-то возникает сомнение в его лояльности. Но он не только цепной пес, иначе никогда бы не поднялся выше старшего охранника при лифте. Он умный, и лояльность его обдуманна и обоснованна. Кто знает, может, это и мой путь?
Свернув с Тверской, я принялся искать Трехпрудный переулок и нашел, хотя никаких прудов поблизости не заметил. Бывает. Никто ведь не требует, чтобы Тарный проезд был до крыш домов завален пустыми коробками, и трудно ожидать скопления старателей в Большом Эльдорадовском переулке. Если бы возникла необходимость переименовать все московские топонимы прямо сейчас, наверняка возникли бы Мокроснежные улицы, Слякотные площади, Промозглые проезды и Большой Насморочный тупик.
Я сверился с бумажкой, полученной от мамы, и нашел нужный дом – старый, кирпичный и без лифта. Наверняка над его крышей возвышались печные трубы. Ступени на лестничных пролетах, казалось, были изглоданы гигантскими грызунами. Одним словом – рухлядь, где доживают свой век старики из коренных москвичей.