— Панченко, я сейчас. Панченко!
Панченко не прятался — и это больше всего поразило Ратникова, — все так же возвышался над окопчиком и посылал последние патроны в надвигающуюся на него громадину. Это было бессмысленно, но он продолжал стрелять, точно надеялся, верил, что пули пробьют чудовищной прочности броню. В следующий миг танк перевалил через крохотный бруствер, обрушился на окопчик Панченко многотонной тушей и заелозил гусеницами, утрамбовывая землю.
Ратников не выдержал, заслонил рукавом глаза. И все пропало… Взметнулись на дыбы быстрокрылые кони, заржали жалобно, призывая хозяина, но лишь степь, горячая и неоглядная, откликнулась на этот тревожный зов тысячеголосым эхом, — казалось, бесчисленные табуны, рассыпавшись, летели по звонкой земле навстречу пылающему, равнодушному солнцу. И никто не мог остановить их, спасти, кроме самого хозяина. Но его уже не было — земля сомкнулась над ним…
— Панченко, я сейчас!
Ратников вздрогнул от внезапно наступившей тишины, поднял глаза и отпрянул: прямо в лицо ему нацеливалось глубокое черное жерло орудия. Танк стоял перед ним, метрах в пятнадцати, точно выжидая, что он предпримет. Спокойно, на малых оборотах работал двигатель.
Что-то роковое крылось за этим странным выжиданием, и Ратников почувствовал вдруг, что не вынесет больше ни минуты, если так будет продолжаться. Представил, как немцы с издевкой наблюдают сейчас за ним из танка через смотровую щель, а он стоит перед ними совершенно беспомощный, будто раздетый донага. Ратников инстинктивно вскинул автомат и судорожно нажал на спуск.
Зачем-то он целился в это немыслимо глубокое, черное, уставившееся в него жерло орудия. Когда автомат перестал биться в руках, Ратников швырнул его под ноги и, повернувшись, медленно пошел к своему окопчику. Не торопясь, точно делал какое-то будничное, обыкновенное дело, отыскал свою бескозырку, окинул взглядом истерзанный снарядами пятачок-плацдарм, погибших ребят, которых так и не успел похоронить и о которых так и не успел написать домой. Кто теперь узнает, как приняли они смерть? Какими были для них последние минуты жизни? Подумал с болью и горечью в сердце: «Все до одного полегли. Вот и Панченко тоже. Молодые — жить бы да жить… Что ж, и так дольше их прожил, подошла и моя минута — не святой… Делили мы прежде все поровну: и горе, и радость, разделим и это — последнее…»
И, почувствовав успокоение и уверенность при этой мысли, при таком честном и равном исходе, Ратников натянул поглубже, ненадежнее бескозырку, посмотрел прощально на свой недалекий, недоступный теперь для него берег — значит, артиллерия так и не подоспела — и, стиснув кулаки, повернулся лицом к танку, неотступно следящему за ним орудийным оком…