— Почти. Еще пятнадцать минут, — сказала я, взглянув на настенные электронные часы, прикрепленные над витриной стойки.
— Танька должна была за мной заскочить в половине, — озабоченно сказал Эдик. — Странно, обычно она никогда не опаздывала. Давай сами завалимся? Если гора не идет к Магомету…
У двери квартиры Петровских Эдуард позвонил три раза условленным звонком: короткий — длинный — короткий. Но никто не спешил открывать.
— Что за херовина? — уже не скрывая волнения, обернулся ко мне Эдик. — Если что, она обычно звонит в бар и говорит, что задержится. У нее точность почти немецкая, блин. Ну я прям не знаю, что и делать.
— А тут вроде не заперто. — Я нажала ручку двери, и та послушно распахнулась.
В гостиной нас ожидало дикое зрелище — Таня сидела посреди комнаты, опустив левую руку в таз с водой. Из ее разрезанной вены медленно струилась темная кровь.
Рядом с девушкой на ковре валялось лезвие бритвы.
— Танька! — заорал Эдик, бросившись к ней. — Что ты наделала, дура!
Девушка ничего не ответила, только слегка покачнулась. Ее лицо было мертвенно-бледным. Рот выдавил жалкую улыбку, а глаза закатились.
Таня рухнула на пол, разбрызгивая кровь по ковру. Ее волосы разметались вокруг головы, а из груди вырвался сдавленный стон.
— «Скорую»! — кинулся Эдик к телефону. — Господи, только бы успели!
— Не надо, — схватила я его за плечо и вырвала шнур из розетки. — Вот именно «Скорую» и не надо. Принеси-ка мне лучше полотенце из ванной.
— Да ты что, не видишь, что она умирает? — вопил Эдуард.
— Сколько ей лет? — спросила я, присаживаясь на полу возле распростертой девушки и поднимая ее руку вверх. — Шестнадцать-семнадцать?
— Семнадцать. С половиной, — проговорил Эдик, сморщив брови. — Но я не понимаю, при чем тут возраст. Зачем полотенце?
— В такие годы пора бы знать, что вену надо резать вдоль, а не поперек, — заявила я, накладывая импровизированный жгут. — Или хотя бы наискосок. Так что можешь не волноваться, через полчаса она очухается, а сейчас просто в обмороке. О, да тут совсем неглубоко. Можно даже не говорить маме. Поносит недельку платье с длинными рукавами — и все, даже следа не останется.
— Вы уверены? — с надеждой спросил Эдик. — Она будет жить?
И он упал в кресло, содрогаясь от рыданий. Я сочувственно глядела на его ритмично вздрагивающие плечи. Истерика — вот что подчас выявляет подлинное лицо человека. В данном конкретном случае — любящего юношу, укрывающегося под маской разочарованного пижона.
Предоставив Эдику рыдать сколько ему влезет, я отправилась по квартире в поисках предсмертной записки. Раз уж человек решает покончить с собой и оставляет дверь открытой, как бы распахивая себе дорогу в смерть, то он наверняка должен оставить послание.