– Ночь, улица… ф-фонарь, аптека… б-бессмысленный и тусклый свет… – чуть заикаясь, пробормотал первый мужичок, низенький и толстый, словно опухший, в покосившихся очках на давно не мытой переносице.
– Живи еще х-хо-оть четвег\'ть века… все будет так… исхода нет… умг\'ешь – начнешь опять сначала… – картавя, подхватил второй пьянчужка, длинный и худой, в зеленой вязаной шапочке, похожей на узбекскую тюбетейку. – Сначала-а откг\'ой бутылку ног\'мально! – рявкнул он на своего собутыльника. – Не человек, а… сказка! Беляночка и г\'озочка…
– Ну, н-насчет «беляночки» с «розочкой» – это тебе виднее, бр-рат… Т-ты у нас в этом деле эксперт, – отозвался первый, присаживаясь на плиту. – Не зря в наркологии три раза лечился.
– А ты два!
– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:
– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г\'аз выхлебывать можно?
– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.
– И что?
– А там все пью-у-ут!
Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.
– Что это тут, эта, начег\'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г\'оссийской словесности, пг\'очти-ка…
Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.
– Да-ва-е… ба-ва-е…
– Может, «Баваг\'ия»? – предположил длинный алкаш.
– П-пиво, что ли?
– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…
Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.
А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».
– Максим был прекрасным, достойнейшим человеком.
Я обернулась. Тетушка Мила, склонив голову на плечо и придав лицу в высшей степени назидательное выражение, смотрела на меня. Я перевела взгляд с нее на висящий на стене портрет. Это была фотография, строгая, черно-белая, с выпуклыми переходами оттенков и светотенями. Фотография мужчины лет сорока, с правильными чертами лица, широко расставленными глазами, прямой и открытый взгляд которых давал понять, что это человек достаточно откровенный, простой, но в то же самое время властный и привыкший к тому, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Дисциплинированность и строгий самоконтроль сквозили в складке жесткого рта, в легко обозначенных морщинах на высоком, с начинающимися залысинами, лбу. Характерно обрисованные надбровные дуги обличали в мужчине некоторую прямолинейность и упрямство.